Стефан Цвейг. Stefan Zweig. Ստեֆան Ցվեյգ

[Speechless]

Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе,
что ты не можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд,
поднялась по ступеням, какое это было пьянящее,
исступленное, мучительное, почти смертельное счастье. Мне и
теперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у меня
больше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там было
как бы пронизано моей страстной любовью, все было символом
моего детства, моей тоски: подъезд, перед которым я тысячу
раз ждала тебя, лестница, где я прислушивалась к твоим шагам
и где впервые увидела тебя, глазок, откуда я следила за
тобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоей
дверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа в
замке - сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Все
детство, вся моя страсть запечатлелись на этом тесном
пространстве; здесь приютилась вся моя жизнь, и теперь она
бурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось, и я шла с
тобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай, -
это звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизнь
для меня, вплоть до твоей двери, была действительность,
тупая повседневность, а за ней начиналось волшебное царство
ребенка, царство Аладина; подумай, что я тысячу раз горящими
глазами смотрела на эту дверь, в которую теперь вошла, и ты
почувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешь
до конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимый
миг.
Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что до
тебя ни один мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моего
тела. Да и как ты мог заподозрить это, любимый, - я не
противилась тебе, я подавила в себе чувство стыда, лишь бы
ты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она, наверное,
испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое,
невесомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудь
судьбу. Ты расточаешь себя, отдаешь себя всему миру и не
хочешь жертв. Если я теперь говорю тебе, любимый, что я
отдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пойми меня
превратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, не
лгал, не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась в
твои объятия, бросилась навстречу своей судьбе. Никогда,
никогда не стану я обвинять тебя, нет, я всегда буду
благодарна тебе, потому что как богата, как озарена
счастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь!
Когда я в темноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом с
собой, я удивлялась, что надо мной не звездное небо. Нет, я
никогда ни о чем не жалела, любимый, этот час искупил все.
И я помню, что, слыша твое сонное дыхание, чувствуя тебя так
близко подле себя, я плакала в темноте от счастья.
Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремя
поспеть в магазин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чем
придет твой слуга, - я не хотела, чтобы он меня видел.
Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты обнял меня и
долго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание,
далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивой
оттого, что вся дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня в
губы. Я тихонько отстранила тебя и повернулась к двери. Ты
спросил меня: - Хочешь взять с собой цветы? - Я сказала:
- Да. - Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальной
вазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с того
времени, когда ребенком заглянула в твою квартиру). Ты дал
мне эти розы, и я еще много дней целовала их.

[Speechless]

Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять все
было чудесно. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потом
ты сказал, что тебе нужно уехать - как я с самого детства
ненавидела эти путешествия! - и обещал сейчас же известить
меня, когда вернешься домой. Я дала тебе адрес - до
востребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Я
оберегала свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы -
на прощанье!
Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, не
надо, к чему описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Я
не виню тебя, я люблю тебя таким, каков ты есть, пылким и
забывчивым, увлекающимся и неверным, я люблю тебя таким,
только таким, каким ты был всегда, каким остался и поныне.
Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещенным
окнам, но ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебя
в этот мой последний час, ни строчки от тебя, кому я отдала
всю свою жизнь. Я ждала, ждала с долготерпением отчаяния.
Но ты не позвал меня, не написал ни строчки... ни
строчки...
Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок. Это был
и твой ребенок, любимый, - дитя одной из тех трех ночей; я
клянусь тебе в этом, и ты знаешь, что перед лицом смерти не
лгут. Это было наше дитя, клянусь тебе, потому что ни один
мужчина не прикоснулся ко мне с того часа, как я отдалась
тебе, до другого часа, когда мое дитя исторгли из меня. Мое
тело казалось мне священным с тех пор, как его касался ты.
Как могла бы я делить себя между тобой, который был для меня
всем, и другими, лишь мимолетно появлявшимися в моей жизни?
Это было наше дитя, любимый, дитя моей глубокой любви и
твоей беззаботной, расточительной, почти бессознательной
ласки, наш ребенок, наш сын, наше единственное дитя. Но ты
спросишь меня - быть может, с испугом, быть может, только
удивленно, - ты спросишь меня, любимый, почему все долгие
годы я молчала о нашем ребенке и говорю о нем только
сегодня, когда он лежит здесь в темноте, уснув навеки, когда
он скоро уйдет и уже никогда, никогда не вернется. Но как я
могла сказать тебе? Ты ни за что не поверил бы мне,
незнакомой женщине, случайной подруге трех ночей, без
сопротивления, по первому твоему слову отдавшейся тебе, ты
не поверил бы мне, безыменной участнице мимолетной встречи,
что я осталась тебе верна, тебе, неверному, и лишь с
сомнением признал бы ты этого ребенка своим! Никогда, даже
если бы слова мои показались тебе правдоподобными, не мог бы
ты освободиться от тайной мысли, что я пытаюсь навязать
тебе, состоятельному человеку, заботу о чужом ребенке. Ты
отнесся бы ко мне с подозрением, и между нами осталась бы
тень, смутная, неуловимая тень недоверия. Этого я не
хотела. И потом я ведь знала тебя; я знала тебя так, как ты
сам едва ли знаешь себя, и я понимала, что тебе, любящему
только все беззаботное, легкое, ищущему в любви только игру,
было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг оказаться
ответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшей
свободе, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. И
ты - я знаю, это не зависело бы от твоей воли, -
возненавидел бы меня за то, что я связала тебя. Может быть,
на час, может быть, всего на несколько минут я стала бы тебе
в тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордости
хотела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот и
тревоги. Я предпочитала взять все на себя, чем стать для
тебя обузой, я хотела быть единственной среди любивших тебя
женщин, о ком ты всегда думал бы с любовью и благодарностью.
Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл меня.

[Speechless]

Я не виню тебя, любимый, нет, я не виню тебя! Прости
мне, если порою капля горечи просачивается в эти строки, -
мое дитя, наше дитя лежит ведь мертвое возле меня под
мерцающими свечами; я грозила кулаком богу и называла его
убийцей, мысли у меня мешаются. Прости мне жалобу, прости
ее мне! Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, ты
помогаешь любому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто бы
ни обратился к тебе. Но твоя доброта особого свойства, она
открыта для всякого, и всякий волен черпать из нее столько,
сколько могут захватить его руки; она велика, безгранична,
но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания,
просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят,
помогаешь из стыда, из слабости, но не из радостной
готовности помочь Ты - позволь тебе это сказать откровенно -
человека в нужде и горе любишь не больше, чем баловня
счастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самых
добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще
была ребенком, я видела через глазок, как ты подал милостыню
нищему, который позвонил у твоей двери. Ты дал ему денег,
прежде чем он успел попросить, и дал много, но ты сделал это
как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, чтобы он
поскорее ушел; и казалось, что ты боишься смотреть ему в
глаза. Я навсегда запомнила, как торопливо и смущенно,
уклоняясь от благодарности, ты оказал помощь этому нищему.
Вот почему я никогда и не обращалась к тебе. Конечно, я
знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея уверенности, что
это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много
денег, но все это с тайным желанием поскорее покончить с
этой неприятностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать
меня предотвратить появление ребенка. А этого я боялась
больше всего - потому что чего бы я не сделала, если бы ты
этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать тебе.
Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя,
повторение тебя самого, но все же не ты, счастливый,
беззаботный, которого я не могла удержать, а ты, дарованный
мне навсегда, - так я думала, - ты, заключенный в моем теле,
не отделимый от моей жизни. Теперь я, наконец, обрела тебя,
я могла ощущать всем существом своим, как зреет во мне твоя
жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда
жаждой ласки горела душа. Вот почему, любимый, я была так
счастлива, зная, что ношу твоего ребенка. Вот почему я
скрыла это от тебя, - теперь ты уже не мог от меня
ускользнуть.
Любимый, я пережила не только месяцы счастья,
рисовавшиеся мне в мечтах; на мою долю выпали и месяцы ужаса
и муки, полные отвращения перед людской низостью. Мне
пришлось нелегко. В магазин я в последние месяцы, ходить не
могла, так как родственники заметили бы мое положение и
сообщили бы об этом домой. Просить денег у матери я не
хотела и жила тем, что продавала кое-какие сохранившиеся у
меня ценные вещи. За неделю до родов прачка украла у меня
из шкафа последние несколько крон, и мне пришлось лечь в
родильный приют. Там, куда от горькой нужды приходят только
самые бедные, самые отверженные и забытые, там, в омуте
нищеты, родилось твое дитя. В приюте было ужасно - все
казалось бесконечно чужим, и мы, одиноко лежавшие там, были
друг другу чужие и ненавидели друг друга; только общее
несчастье, общая мука загнала нас всех в эту душную,
пропитанную хлороформом и кровью, полную криков и стонов
палату. Все унижения, какие приходится претерпевать
обездоленным, стыд, нравственный и физический, испытала я
там наравне с проститутками и больными, страдая от
вынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей,
которые, усмехаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученым
видом трогали беззащитных женщин, от алчности сиделок; о,
там человеческую стыдливость распинают взглядами и бичуют
словами.

[Speechless]

Табличка с именем - вот все, что остается от тебя, а то,
что лежит на койке, - просто кусок содрогающегося мяса,
предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины,
которые в своем доме дарят ребенка любящему, заботливому
мужу, - они не знают, что значит рожать одинокой,
беззащитной, чуть ли не на лабораторном столе! И даже
теперь, когда мне встречается в книге слово "ад", я невольно
вспоминаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов,
истошного крика и грубого смеха, об этой клоаке позора.
Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю это
в первый и в последний раз; никогда, никогда уже не заговорю
я об этом. Я молчала одиннадцать лет и скоро умолкну
навеки; но хоть один раз я должна дать себе волю, должна
крикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребенок,
который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроватке
бездыханный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбке
ребенка, в его смехе, в своей радости; но теперь, когда он
умер, мука вновь оживает, и я не могу не кричать, я должна
облегчить душу хоть один- единственный раз. Но я обвиняю не
тебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесенную
мной муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я в
гневе не восставала против тебя. Даже в тот час, когда тело
мое корчилось в родовых муках, даже в мгновения, когда боль
разрывала мне душу, я не обвиняла тебя перед богом; никогда
не жалела я о тех ночах, никогда не проклинала свою любовь к
тебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашу
встречу. И если бы повторились те страшные часы в приюте и
я знала бы наперед, что меня ожидает, я пошла бы на это еще
раз, любимый мой, еще раз и тысячу раз!
Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его.
Никогда, даже в мимолетной случайной встрече твой взгляд не
скользнул по маленькому цветущему созданию, рожденному
тобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь, когда у меня был
ребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойной
любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне
нестерпимых страданий. Я не хотела делить себя между тобой
и сыном, и я отдала себя не тебе, баловню счастья, чья жизнь
проходила мимо меня, а ребенку, которому я была нужна,
которого я должна была кормить, которого я могла, целовать и
прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока,
осудившего меня на страсть к тебе, с тех пор как появился на
свет другой "ты", поистине принадлежавший мне; лишь редко,
очень редко я смиренно приближалась к твоему дому. Но ко
дню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе белые
розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первой
ночи нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти
десять, за эти одиннадцать лет, кто их тебе посылает? Быть
может, ты вспомнил о той, которой ты однажды подарил такие
розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего ответа. Только
раз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память о
той встрече - большего я не требовала.
Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я
раскаиваюсь, что скрыла его от тебя, потому что ты любил бы
его. Ты не знал нашего бедного мальчика, ты никогда не
видел, как он улыбался и широко раскрывал свои темные,
вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым,
радостным светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый,
такой милый. В нем по-детски повторилась вся твоя живость,
твое стремительное, пылкое воображение. Он мог часами
самозабвенно играть с чем- нибудь, как ты играешь с жизнью,
а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, над
своими книжками. Он все больше становился тобой. В нем
начала уже явственно проступать присущая тебе
двойственность, смесь серьезности и легкомыслия, и чем
больше он становился похож на тебя, тем сильнее я любила
его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока,
его тетрадки были самые опрятные во всем классе, и как он
был хорош в своем черном бархатном костюме или в белой
матросской курточке! Он всегда оказывался самым изящным,
где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пляжу в Градо,
женщины останавливались и гладили его длинные светлые
волосы; когда он в Земмеринге катался на санках, люди с
восхищением оглядывались на него. Он был такой миловидный,
такой нежный и ласковый. В минувшем году он поступил в
интернат Терезианума и носил свою форму и маленькую шпагу,
точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только
рубашечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и руки
сложены на груди.

[Speechless]

Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать
ребенка в такой роскоши, как сумела я доставить ему все
радости легкой, беззаботной жизни высшего общества. Любимый
мой, я говорю с тобой из мрака, я не стыжусь, я скажу тебе,
но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я не
стала тем, что называют уличной феей, проституткой, но я
продавала себя. У меня были богатые друзья, богатые
любовники; сначала я искала их, - потом они искали меня,
потому что я была - замечал ли ты это когда-нибудь? - очень
хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны мне,
привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не
полюбил меня, только ты, мой любимый!
Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания?
Нет, я знаю, ты не презираешь меня; я знаю, ты все
понимаешь, поймешь и то, что я поступала так ради тебя, ради
твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однажды, в палате
родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала,
что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он
всегда жертва, и я ни за что на свете не хотела, чтобы твое
дитя, твое светлое, чудное дитя выросло на дне, среди
голытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в зачумленном
воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы
произносили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось
жесткое, заскорузлое белье бедноты, - у твоего ребенка
должно было быть все, все богатства, все блага земные, он
должен был подняться до тебя, до твоей жизненной сферы.
Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для
меня в этом не было жертвы, ибо то, что принято называть
честью или позором, в моих глазах не имело значения; ты не
любил меня, ты, единственный, кому по праву принадлежало мое
тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки мужчин и
даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя
иных я очень уважала и, памятуя о своей собственной
неразделенной любви, от души жалела. Все те, кого я знала,
были добры ко мне, все баловали меня, все уважали. Один
граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это он
обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему
ребенку, прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он
моей руки, - я могла бы быть теперь графиней, владелицей
сказочного замка в Тироле, могла бы отбросить все заботы,
так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца, а я -
спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась,
несмотря на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть
может, я поступила опрометчиво, и я жила бы теперь
где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя было бы со мной,
но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя
связывать, хотела в любой час быть свободной для тебя.
Где-то, в сокровенной глубине души, все еще таилась давняя
детская мечта, что ты еще позовешь меня, хотя бы только на
один час. И ради этого одного возможного часа я оттолкнула
от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому
твоему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от
детства, как не ожиданием, ожиданием твоей прихоти!
И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не
подозреваешь о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот
раз - никогда, никогда ты не узнавал меня! Я ведь и раньше
часто встречала тебя в театре, на концертах, в Пратере, на
улице - каждый раз у меня замирало сердце, но ты не смотрел
на меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкого
подростка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; я
всегда была богато одета и окружена поклонниками. Как мог
ты признать во мне робкую девушку, которую видел в полумраке
своей спальни! Иногда с тобой раскланивался кто-нибудь из
сопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бросал
взгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто данью
вежливости, знаком минутного интереса; это был не знающий
меня, чужой, страшно чужой взгляд. Помню, однажды это
неузнавание, к которому я уже почти привыкла, причинило мне
жгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе со своим
другом, а ты - в соседней ложе. Началась увертюра, свет
погас, и я больше не могла видеть твое лицо, но я слышала
рядом с собой твое дыхание, как тогда, в ту ночь, а на
бархатном барьере, разделявшем наши ложи, покоилась твоя
рука, твоя тонкая, нежная рука. И мной овладело неодолимое
желание наклониться и смиренно поцеловать эту чужую, столь
любимую руку, когда-то ласкавшую меня. Взволнованная
звуками музыки, я едва удерживалась, чтобы не прижаться к
ней губами, не уступить безумному порыву.

[Speechless]

После первого акта я попросила моего друга увести меня.
Я больше, не могла сидеть рядом с тобой в темноте - так
близко и так бесконечно далеко.
Но час настал, он настал еще раз, последний раз в моей
разрешенной жизни. Это произошло почти год тому назад, на
другой день после дня твоего рождения. И странно я весь
день думала о тебе, потому что день твоего рождения я всегда
справляла, как праздник. Рано, рано утром я вышла из дому,
купила белые розы и, как всегда, послала их тебе, в память о
забытом тобой часе. Днем я поехала с мальчиком кататься,
потом повела его в кондитерскую Демеля, а вечером в театр, -
я хотела, чтобы и он, ни о чем не подозревая, с ранних лет
запомнил этот день, как некий таинственный праздник.
Назавтра, вечером, я была на концерте с моим тогдашним
другом, молодым фабрикантом из Брюнна, с которым жила уже
два года; он обожал меня, окружал заботами, хотел, так же
как и другие, жениться на мне и встречал с моей стороны
такой же, казалось, беспричинный отказ, хотя засыпал меня и
ребенка подарками; сам он был человек достойный, и его
несколько тупая, но беззаветная преданность заслуживала
иного ответа. На концерте мы встретили знакомых и все
вместе поехали ужинать в ресторан на Рингштрассе, и вот
среди смеха и шуток я предложила заглянуть еще в
танцевальный зал - в Табарен. Обычно, когда меня звали в
такие места, я отказывалась, потому что слишком шумное,
пьяное веселье, неизменно царившее там, было мне противно,
но на этот раз какая- то необъяснимая, магическая сила
заставила меня высказать пожелание, с бурным одобрением
подхваченное всей компанией. Я и сама не знала почему, но
меня неудержимо тянуло туда, словно что-то необычайное и
неожиданное предстояло мне там. Мои спутники, привыкшие во
всем угождать мне, тотчас встали, и мы отправились в
Табарен, пили там шампанское, и на меня нашла такая
неистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда не
испытывала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки
- еще немного, и я пошла бы танцевать или начала хохотать на
весь зал. Но вдруг словно ледяным холодом или огненным
жаром обдало мое сердце - я увидела тебя: ты сидел за
соседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенным
и полным желания взглядом, тем взглядом, который всегда
проникал в самые недра моего существа. Впервые за десять
лет ты вновь смотрел на меня со всей присущей тебе силой
безотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть не выронила
из рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших за
нашим столиком не заметил моего смятения, оно затерялось в
раскатах смеха и музыки.
Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он жег
меня как огнем Я силилась понять, узнал ли ты меня, наконец,
или я для тебя опять новая, другая, незнакомая женщина?
Кровь прихлынула к моим щекам, я рассеянно отвечала на
вопросы моих друзей. Ты не мог не заметить, как взволновал
меня твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты сделал мне
знак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем ты
нарочито громко потребовал счет, простился с приятелями и
вышел, еще раз дав мне понять, что будешь ждать меня. Я
дрожала, как в ознобе, меня била лихорадка, я не могла
выдавить из себя ни слова, не могла смирить охватившее меня
волнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробно
стуча каблуками и пронзительно вскрикивая, начала исполнять
модный замысловатый танец, все взоры обратились на них, и,
пользуясь этим, я встала, сказала моему другу, что сейчас
вернусь, и вышла вслед за тобой.
Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня; когда я
подошла, лицо твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мне
навстречу, я сразу увидела, что ты не узнал меня, не узнал
во мне ни подростка, ни девушки давно минувших лет; опять
тебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. -
Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты, и
по твоему уверенному, непринужденному тону я поняла, что ты
принимаешь меня за одну из тех женщин, которых можно купить
на вечер. - Да, - произнесла я то же трепетное, но само
собой разумеющееся "да", которое однажды, более десяти лет
назад, сказала тебе робкая девушка на сумеречной улице. -
Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите,
- ответила я перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленно
взглянул на меня, с таким же недоверчивым любопытством и
недоумением, как в тот вечер, когда я точно так же поразила
тебя поспешностью, с какой я дала согласие. - Можно и
сейчас? - несколько нерешительно спросил ты. - Да, -
ответила я, - идем, - и уже направилась к вешалке, чтобы
взять свое манто.

[Speechless]

Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался у
моего друга. Вернуться и попросить номерок было невозможно
без длительных объяснений; но и пожертвовать часом, который
я могла провести с тобой, часом, о котором я мечтала столько
лет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я набросила на
вечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь, не
заботясь о своем манто, не думая о добром, любящем меня
человеке, на чьи средства я жила уже несколько лет и
которого я поставила в самое нелепое и унизительное
положение: у всех на глазах его любовница, прожившая с ним
два года, убегает по знаку первого встречного. О, я глубоко
сознавала всю низость и неблагодарность, все бесстыдство
своего поведения, я понимала, что поступаю нелепо и наношу
хорошему человеку и верному другу смертельную обиду,
понимала, что порываю с налаженным существованием, - но что
значила для меня дружба, сама жизнь по сравнению с
нетерпеливым желанием вновь ощутить твои губы, услыхать
нежную ласку твоих слов? Так я любила тебя: теперь я могу
сказать тебе это, когда все прошло, все миновало. Мне
кажется, если бы ты позвал меня с моего смертного одра, у
меня явились бы силы встать и пойти за тобой.
У подъезда стоял экипаж, и мы поехали к тебе. Я снова
слышала твой голос, чувствовала твою близость и была так же
опьянена, так же по-детски счастлива, как при нашей первой
встрече. Я опять поднималась по лестнице впервые после
более чем десятилетнего промежутка. Нет, нет, я не могу
тебе рассказать, как в эти мгновения я ощущала все вдвойне,
в прошлом и настоящем, и во всем опять-таки только одного
тебя. В твоей комнате мало что изменилось: прибавилось
только несколько картин, книг, немного новой мебели, и все
было так знакомо мне! А на письменном столе стояла ваза с
розами - с моими розами, которые я накануне, ко дню
рождения, послала тебе в память о той, кого ты все-таки не
вспомнил, все- таки не узнал даже теперь, когда она опять
была подле тебя и ты соединял с ней уста и руки. Но все же
мне отрадно было видеть, что ты хранишь мои цветы, что
вокруг тебя витает частица моего "я", дыхание моей любви.
Ты обнял меня. Снова я осталась у тебя на всю долгую
ночь. Но и тут ты не узнал меня. Счастливая, принимала я
твои ласки и видела, что твоя страсть не знает разницы между
любимой и купленной женщиной, что ты предаешься своим
желаниям со всей беспечной расточительностью твоей натуры.
Ты был так нежен и чуток со мной, женщиной, приведенной из
ночного ресторана, так дружески сердечен и рыцарски
почтителен и в то же время так страстен в наслаждении, что
я, пьянея от счастья, как десять лет назад, опять со всей
силой почувствовала твою неповторимую двойственность -
высокую одухотворенность в любовной страсти, когда-то
покорившую меня, полуребенка. Я не встречала человека,
который так пламенно отдавался бы во власть минуты, с такой
щедростью раскрывал бы другому сокровеннейшие глубины своей
души, - чтобы затем, увы, все померкло в какой-то
безграничной, почти противоестественной забывчивости. Но и
я забыла о себе. Кто была я, здесь, в темноте, подле тебя?
Страстно влюбленная девочка, или мать твоего ребенка, или
чужая женщина из ресторана? Ах, все было так знакомо, уже
пережито и вместе с тем так упоительно ново в ту блаженную
ночь! И я молилась, чтобы ей не было конца.