Ашот Бегларян и его рассказы

[Весна]

Родился 1 августа 1968 года в Степанакерте (Нагорный Карабах). Окончил факультет русского языка и литературы Ереванского государственного университета.

В течение 7 лет работал собственным корреспондентом независимой ереванской газеты “Голос Армении” в Нагорном Карабахе. Вел рубрики “Карабахский дневник” и “Война в лицах”, под которыми печатались репортажи, очерки и рассказы о войне и послевоенной жизни края. Сейчас являюсь корреспондентом российского агентства ИА REGNUM в Степанакерте.

Печатаюсь с 19 лет. Мои рассказы и очерки публиковались в литературных и общественно-политических изданиях в Степанакерте. Ереване, Москве (“Армянский Вестник”), Новочеркасске, Ростове-на-Дону, на сайте Института освещения войны и мира (Лондон). В Интернете их можно найти на сайте “Страна Маштоца” - “Мир армянской литературы”, по адресу: karabakh.narod.ru (сайт Подмосковья).

Участвовал в обороне Нагорного Карабаха, в ходе карабахской войны был ранен, поэтому военная тема мне особенно близка.

[Весна]

Дом, который стрелял

Горячим летом 1992-го в Мартакертском районе Нагорного Карабаха полыхали бои. Прорвав оборону карабахцев, многократно превосходящий по силам противник вошел в село Кичан. С ужасом и скорбью на лицах женщины с детьми и старики оставляли насиженные места. Отряд защитников села отступил в лес.
«Я останусь, – говорил сам с собой старый охотник, заправляя дробовик. – Куда мне теперь идти?..»
Завтра ему исполнялось 82. Впрочем об этом он и не помнил...
«Рука еще держит, не дрожит, – бурчал он себе под нос, любовно проводя шершавой ладонью по гладкому стволу. – Лишь бы глаз не подвел...»
Дед опоясался патронташем, поднялся на крышу, устроился среди всяческого полезного хлама, которым он по старческой своей бережливости забил чердак – авось когда-нибудь пригодится.
Вдруг он вспомнил Нахшун, покинувшую его 4 года назад. Жена, в белых одеждах, была как живая, с распущенными длинными волосами, гораздо моложе своего предсмертного возраста, словно не ушла в мир иной, а находилась во дворе, хлопотала по хозяйству, доила корову, которая вдруг мелькнула тенью и исчезла...
–Я постель свежую постлала, – вдруг сказала Нахшун, обернувшись и заглянув ему в глаза. – Теперь будешь спать спокойно: клопов всех раздавила, больше не будут кусать...
Старик очнулся...
«Зовет меня, соскучилась, – объяснял он себе. – Правильно сделала, что раньше ушла, чтобы не видеть этого позора. А теперь и меня к себе зовет – видать, там лучше, покойнее...»
Старик посмотрел вверх – солнце было в зените. «Зачем пытаться тушить в других частичку света, дарованного свыше?» – подумал он...
Вдруг неистово залаял соседский Богар – старик крепче сжал ствол ружья. Точно так же пес залаял однажды зимним вечером, когда в хлев прокрался волк. Старик выбежал с ружьем на крики соседей и пристрелил хищника. Правда, волк успел загрызть овцу... Теперь Богар снова надрывался – не его ли, старика, звал на помощь?..
Но что это? Короткая очередь... и жалобный, угасающий визг. Не ожидал бедный Богар, что однажды люди пристрелят и его...
Старик зарядил двустволку, устроился между мешками и навел ствол на калитку...
К усадьбе приближались трое с автоматами наперевес. Азербайджанцы громко и весело переговаривались, совершенно не подозревая об опасности. Они входили как хозяева, ногой распахнув калитку, заскрипевшую, словно пожаловавшись, пронзительным ржавым скрипом.
Тот, что был пониже и пошире в плечах, пошутил:
– А что в доме нет армянских собак? Что-то никто не встречает...
Все громко рассмеялись.
– Нехороший это знак – значит, за душой у хозяев не было ничего, охранять нечего, – ответил второй, худой и заросший.
Третий молча кивнул, отшвырнув ногой садовую лейку, которую старик впопыхах бросил у входа в огород.
– А это мы еще проверим, – сказал первый, направляясь к деревянной лестнице, ведущей в дом. – Эти армя...
Он недоговорил. Раздался хлопок – аскер упал. Тут же последовал другой выстрел. Каждая пуля была ценою в жизнь. Пока старик перезаряжал ружье, третий успел выбежать за калитку. В околотке послышались крики. Звали на помощь. Подоспевшие аскеры прилегли возле калитки, не решаясь переступить порог усадьбы. Дед менял свое место и стрелял. Казалось, что в доме расположился целый отряд...
Аскеры не пытались штурмовать дом. Началась какая-то возня возле деревянного забора. Старик догадался, что они обкладывают дом всем, что может воспламениться. Из покинутых хозяевами соседних домов несли сено, дрова, доски. Обложив усадьбу со всех сторон, облили бензином и подожгли.
Дом долго горел, охваченный ярким, всепожирающим трескучим пламенем. К удивлению азербайджанцев, оттуда не доносились крики горящих людей. Но выстрелы продолжались... Это разрывались патроны, припасенные стариком. Вскоре высокое пламя спало. Дом теперь уже тлел угольями и задыхался едким дымом.
Из него никто так и не вышел... На пепелище лежал обгоревший остов охотничьего ружья...

Ашот Бегларян, 2006 год

[Весна]

Бакинский разворот.

Перед тухнущим взором раненого стояло широкое, улыбающееся, яркое, словно солнце, лицо. Невысокий голубоглазый крепыш с густой рыжей бородой что-то говорил ему. Раненый почти не слышал его, но по выражению лица догадывался, что он произносит что-то доброе, обнадеживающее. Раненый сомкнул веки, но свет и улыбка остались. Дальше он уже ничего не помнил...

С тех пор прошло 12 лет. Однажды летним вечером позвонили в дверь.
- Здравствуй, братишка. Ты помнишь меня? - непринужденно спросил c порога рыжий коренастый мужчина лет пятидесяти у молодого человека с продольным шрамом на лбу.
След от раны на коже как-то сжался, но спустя миг образовавшаяся у переносицы напряженная складка резко распрямилась и на лице у молодого человека появилась гримаса неподдельной радости, примешанная некоторым удивлением... Распахнув объятия, они шагнули навстречу друг другу. Обнялись крепко, как делают это старые, боевые товарищи. С минуту длилось молчание, орошенное скупой мужской слезой.
- Все эти годы был в России, в Красноярске. Вот приехал родственников навестить... О тебе всегда помнил.
Потом, уже в гостиной, затянувшись сигаретой, Гурген рассказывал:
- Этот день навсегда врезался в мою память - 22 августа 1992 года. Во время развода в нашем автобате подошел боец. Сразу было видно, что он - прямо с поля боя. И не только потому, что был грязным и сильно заросшим, а в руках держал автомат с двумя магазинами, перехваченными посередине изолентой, но на нем была какая-то особая печать войны, по которой безошибочно можно было узнать в нем вояку даже со спины, не видя его усталого, почти изнуренного лица, напряженного лба. С минуту он говорил с нашим комбатом. Потом командир позвал одного из водителей, сказал ему что-то. Тот, подумав, покачал головой. Позвал другого - и тот, видно, кол»»»»ся. Я подошел, узнал в чем дело - под мостом тяжело раненный, дорога простреливается из танка, никто не решается идти на помощь...
Гурген выпустил изо рта дым, посмотрел куда-то вдаль, словно вслед своей мысли.
- Так и быть, поеду, - сказал я командиру. - Тогда я на своем УАЗике шел на самые опасные и тяжелые участки. Рыжего знали все - и рядовые солдаты, и генералы... Правда, у меня был свой секрет - выпивал перед действием. Пил до тех пор, пока не «замкнет» в глазах. Фляжка коньячного спирта всегда была у меня в запасе... Этика жизни, ничего не поделаешь.
Гурген любил с некоторой поучительностью повторять фразу – «это - этика жизни». Он заключал ею практически каждый свой комментарий той или иной нестандартной ситуации, которых на войне было хоть отбавляй.
Из-под густых рыжих усов с опаленными кончиками выплыла очередная порция дыма - беззаботно поднимаясь вверх, невесомые кружочки таяли, не доходя до потолка. Гурген продолжил:
- Я отвел бойца в сторону, предупредив: «Только делайте что скажу». Мое условие заключалось в следующем: я на скорости проезжаю место, где находился раненый, будто ехал не за ним, затем резко торможу, разворачиваюсь и еду обратно, почти не сбавляя скорости. Бойцы к тому времени должны были подвести раненого к обочине и, когда я приторможу машину, как можно быстрее положить его в кабину рядом со мной. Так мы должны были перехитрить их танк... Этика жизни, по-другому нельзя.
На широком скуластом лице Гургена играли желваки. Он рассказывал просто, незатейливо, и лишь «этика жизни» заставляла невольно призадуматься и переосмыслить услышанное. Иногда казалось, что эта фраза не к месту, но потом, по размышлении, становилось ясно, что в принципе всякое проявление жизни, пусть даже нестандартное и драматическое, можно охарактеризовать именно так - как норму и логику развития той или иной ситуации.
- Я сел за руль. Разумеется, до этого принял на грудь, влив в себя полфляжки зеленого коньячного спирта. В глазах действительно замкнуло - теперь мне ничего не было страшно, и даже азарт какой-то появился: я готов был перехитрить саму Смерть и чувствовал в себе достаточно сил для этого. Трюк, который я должен был проделать на простреливаемом участке, в нашем батальоне называли «бакинским разворотом». Почему этот короткий и быстрый обманный маневр назывался именно так? Не знаю. Может, его действительно бакинские лихачи придумали, а может, это просто ирония над противником - мол, одолеваем его собственным же его оружием?.. Как видишь, все прошло удачно. Там, наверное, и не поняли, что произошло... После, уже в казарме, я выпил залпом целую кружку коньячного спирта и отрубился до следующего утра... Сейчас, кстати, я к спирному не притрагиваюсь - план свой еще в войну перевыполнил, как в советском анекдоте про конец света - пятилетку за три дня. Зато другая, как видишь, страсть появилась - много курю: новую сигарету прикуриваю от потухающей... Этика жизни, против не попрешь.
- А мне тогда показалось, что это уже Ангелы Божьи за мной пришли, - наконец заговорил Армен, до этого слушавший своего спасателя молча и без каких-либо внешних эмоций. - После того, как истекая кровью, прошел пару километров и вконец обессилел, я прилег и вскоре почувствовал, как мир отворачивается от меня. Нет, страха не было. Просто было как-то жаль вот так тихо и глупо уйти. Главное - не хотелось умирать в одиночестве, без свидетелей. Но судьба распорядилась иначе - меня заметили бойцы с ближайшей высоты...
- Этика жизни... - последовал ответ.

Разговор двух фронтовиков продолжался до утра. Колечки сигаретного дыма, словно контуры воспоминаний, появлялись и таяли в воздухе. На смену им приходили новые, оставляя после себя зыбкую сероватую пелену. Прошлое казалось нереальным, но воспоминания, словно сигареты, зажигающиеся от своего еще не догоревшего предшественника, воспламенялись друг от друга, будоража раненую память...

[Весна]

Сестричка

Шум шагов в коридоре оторвал Артура Мартиросяна от книги. Приподнявшись на локте, он устремил взгляд в светлый дверной проем госпитальной палаты. Нет, это оказалась не она, а всего лишь медсестра соседнего отделения. Хотя по подсчетам Артура сегодня как раз ЕЕ дежурство.
"Ну вот опять, все мысли об одном и том же", - Мартиросян понял, что теперь ему уже не до чтения, отложил книгу на тумбочку.
Вот уже третья неделя, как боец попал сюда с ранением, а эта сестричка никак не выходит у него из головы. Вздернутый и оттого чуть смешной носик, губы с припухлинкой, а глаза - точно две небесные слезинки. Не раз Артур мысленно разговаривал с этими глазами. А в дейсвительности почему-то все никак не получалось - он робел при ее появлении. Ну а она, по крайней мере, так казалось Артуру, держалась с ним, подчеркнуто сухо и официально - не так, как с другими ребятами палаты. А когда парень пытался поймать ее взгляд, она тут же отводила глаза.
Обидно: надо же было этому злосчастному осколку угодить прямо в чашку - ни встать, ни сесть... Ничего, главное - не падать духом! Надо что-то предпринять...
За мыслями Мартиросян не заметил появления дежурной медсестры. Это была Наташа. Веселая и озорная, как молодое деревце по весне, сестричка мигом развеяла мрачную унылость, которая так характерна для всякого лечебного учреждения.
- Так, ребятки, будем температуру мерить. Давайте, разбирайте термометры, - будто свежим ветерком прозвенел ее голос.
Когда Наташа протянула градусник Артуру, он задержал ладонь ее в своей руке. Их взгляды встретились.
- Наташа, - обратился Артур, - понимаете, у меня нога в гипсе, а мне очень нужны цветы. Там, - Мартиросян показал в сторону окна, - за дорогой - цветочный магазин, вы знаете. Купите мне, пожалуйста, букет... Мне его надо подарить одной девушке. - Артур полез в тумбочку за деньгами.
Ладонь Наташи выскользнула из горящей солдатской руки. На небесные слезинки набежали тучи.
- Букет, цветы?! - переспросила она чуть дрогнувшим голосом, поджав кончики губ, как это делает обиженный ребенок.
- А впрочем, мне не трудно. Чего уж там, - девушка опустила глаза и уже привычным для Мартиросяна тоном сухо добавила:
- Схожу после завтрака, не останется ваша девушка без цветов.
Но ни после завтрака, ни после обеда Наташа в палату не зашла. И только после "тихого часа" она появилась с букетом алых гвоздик.
- Вот, - протянула она цветы Мартиросяну. - В магазинчике ничего подходящего не было. Пришлось во время перерыва сбегать на рынок. Может, только поздно уже и ваша девушка ушла, не дождавшись. Но я, правда же, хотела как лучше.
- Наташенька, да никуда она не ушла, не беспокойтесь. Ведь эти цветы для... вас.
- Для меня? - лицо Наташи стало пунцовым.
Часто - часто заморгав огромными ресницами, девушка бросала недоуменный взгляд то в одну, то в другую сторону, словно стыдясь наблюдавших за этой сценой парней.
- Ой, что это я стою, цветы же надо в воду поставить, - нашлась она и, бросив теплый взгляд на Артура, поспешила к двери.
А перед глазами бойца еще долго стоял свет небесных слезинок. Уже без всякого следа от серых туч.

1995 год