Сергей Довлатов. Sergei Dovlatov. Սերգեյ Դովլատով.

[Мукик]

“Жизнь требует смеха. Когда нет смеха, доброта становится ярмом, а работа — пыткой. Лучший смех — это когда человек смеется над собой. Так умели смеяться Чехов, Твен, Довлатов”
Борис Ройтблат

“Читать его легко... Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла...”
Иосиф Бродский

“Кто-то из великих американцев сказал, что хороший писатель — это тот, которому хочется позвонить по телефону. Довлатов именно такой писатель. Ему хочется позвонить...”
Александр Житинский

Вы встречали человека, который отложил книгу Довлатова, не дочитав ее? Я- нет.

Дорогой читатель, если вы знакомы с произведениями Сергея Довлатова, то наверняка поймете, почему мы выбрали именно эти высказывания в качестве эпиграфа к очерку о нем. Если- нет, то возьмите в руки его книгу, причем любую, и вы не пожалеете о потраченном времени. Вот как, с одному ему свойственной тонкой самоиронией Довлатов высказывался на тему предназначения писателя и сути писательского ремесла: “Когда мы что-то смутно ощущаем, писать вроде бы рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.” И еще: “Бог дал мне именно то, о чем я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У бога добавки не просят”. Сам Довлатов не считал себя писателем в общепринятом смысле этого слова: “Писатели пишут, как люди должны жить. Я же пишу, как они живут”.

В произведениях Довлатова отсутствует художественный вымысел как таковой. Он писал всегда на основе факта, на грани журналистики и литературы, проза его- проста, легка и, вместе с тем, отражает истинную, глубинную и совсем не пафосную мудрость жизни. По определению самого Довлатова, его жанр- это “псевдодокументалистика” . Носители житейской мудрости в его книгах- аутсайдеры-алкаши, зеки и прочие деклассированные элементы. “Он создал собственный жанр, в пределах которого анекдот, забавный случай, нелепость в конце концов прочитываются как лирический текст и остаются в памяти как стихотворение - дословно”, - пишет Виктор Кривулин. Сам Довлатов называл свой художественный метод “театрализованным реализмом”.

Вопрос национальной принадлежности мало занимал Сергея Довлатова. Он , как и все великие писатели,-человек мира, и не в том вопрос, сколько в писателе процентов армянской крови. Сын еврея и армянки, он никогда не бывал в Армении. На вопрос, кто же он по национальности, он ответил с чисто “довлатовским” юмором: “по профессии я русский”. Как и многие, Довлатов стал осознавать свое армянство в конце жизни, в возрасте возврата к своим корням, когда человек начинает интересоваться ими уже с высоты жизненного опыта и более осознанно, чем в молодости. Некоторые считают, что на Довлатова сильно повлияло его знакомство с Грантом Матевосяном в Америке и именно тогда, уже в зрелом возрасте, передалось его волнение за судьбу Армении.

[Мукик]

В записных книжках Довлатова есть фраза: “Истинные чувства интернациональны”. Ну не абсурдно ли звучит:”он заплакал как истинный немец?” Нет, конечно он не был “истинным армянином”, и нет большего абсурда, чем определять и тем более объяснять творчество писателя его национальностью. Чисто армянские мотивы в творчестве Довлатова отразились лишь в известной повести “Наши” и в неоднозначно воспринимаемом многими фельетоне об Армении с коронной фразой, сказанной одним из героев об армянском родственнике, которого тот не видел: “никогда в жизни не видел, но очень соскучился”.

Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941 года в эвакуации, в Уфе, в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой. “У меня был комплект любящих родителей. Правда, они вскоре разошлись. Но развод мало повредил их отношениям друг с другом. В том смысле, что отношения и до развода были неважными. Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее- наоборот. Ведь отцы моих сверстников погибли на фронте. Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог произвести впечтление буржуазного излишества”.

Довлатов рос в необычной семье: мать - бывшая актриса, отец – режиссер. Они были в разводе, хотя отец часто приходил. Жили они в густонаселенной коммуналке. Довлатовым принадлежали две комнаты, одна из которых была перегорожена шкафом. Сергей с отцом писали друг другу записки типа: "Оставляю все свои мысли на трех страницах. Проветрить мозг необходимо". Отец отвечал: "К сожалению, мыслей пока гораздо меньше, чем беспорядка и грязной посуды". Как пишет в своих воспоминаниях Петр Вайль, дома от Сергея “постоянно требовали мысли”, и в дальнейшем он часто использовал цитаты, сказанные его родителями. Безусловно, атмосфера семьи во многом способствовала тому, что он стал отличным, по воспоминаниям многих близко знавших его, просто феноменальным рассказчиком. Если в компании появлялся какой-то остряк, Довлатов становился одержимым и блистал остроумием. Вспоминает Борис Ройтблат: “Когда Довлатов начинал что-то рассказывать, в нашем кабинете собиралась толпа. Репортеры, фотографы, моряки, отставные боксеры, пьяницы - кто угодно. Рассказывая, Довлатов почти не жестикулировал. Но мимика на его лице играла превосходно… Хохотать начинали, можно сказать, сразу. Хохотали- и просили других, тоже хохочущих: “Тише! Что вы так громко смеетесь! Не слышно!” Когда у меня больше не было сил смеяться, я залезал под свой письменный стол и затыкал уши. Для паузы. Чтобы очухаться от смеха. Сам Довлатов почти никогда не смеялся. Его устные рассказы, как и литературные, были всегда добрыми. Он ни разу ни на кого не злился. Никому не мстил. Никогда ни на кого не жаловался. На его лице не было ни усмешки, ни иронии. Вместо усмешки- улыбка. Вместо иронии- сочувственный кивок”.

Практически все запечатленные в прозе довлатовские истории были сначала поведаны друзьям. Все они единодушно считают, что рассказывал он еще лучше, чем писал. Может, именно в этом великий секрет всех гениальных довлатовских фраз- они родились сначала не на “кончике пера”, а на кончике языка. Однако легкость стиля Довлатова обманчива. Парадокс состоит в том, что слова в его произведениях никогда не начинаются с повторяющихся букв! Ни одного буквенного повтора в начале слов во всем предложении, и так- во всей прозе.

[Мукик]

Что это- осознанный стилистичекий педантизм или просто фантастическая щедрость таланта? Сейчас, после смерти писателя, нам остается только догадываться, что водило его пальцы по клавишам “ундервуда”, но факт этот зафиксирован многими дотошными исследователями творчества Довлатова.

При всей сложности характера Довлатов, тем не менее, был человеком педантичным и пунктуальным. День его начинался с составления списка первоочередных дел. В блокноте он составлял подробный список, причем разноцветными чернилами, и потом кружочками обводил сделанное. По мнению жены Елены, “это была его попытка бороться с хаосом.” Он сам правил все свои книги и дарил их, лишь исправив чернилами все опечатки.

Характер у Довлатова был трудный. Он обладал всеми теми недостатками, которые, по мнению Толстого , являются необходимым “приложением” к настоящему писателю. Но окружающие любили его, “любили даже те, кто его ненавидел.” Общеизвестно, что Довлатов пил. Нет, он не был алкоголиком и пьяницей в привычном смысле слова. Он мог неделями вобще не притрагиваться к спиртному, а потом, вдруг, на него нападал запой. Во времена, когда был сотрудником питерской редакции, он мог по нескольку дней не являться на работу. По словам Петра Вайля, “Сергей очень любил историю об известном американском прозаике, который возмущался постоянным вопросом к его коллегам - как вышло, что они стали писателями; он кричал: это бухгалтера надо спрашивать, как так вышло, что он стал бухгалтером. Сергей сказал как-то, что с питьем- то же самое: надо удивляться, почему человек не пьет, настолько это ни с чем не сравнимое ощущение”. “Потом запой кончался — и Довлатов рано утром приходил в кабинет. Он был свеж, как молодой абрикос. Его глаза сияли. Он был гладко выбрит и кипел жизнелюбием. Запои были его разрядкой. Одних они делали алкоголиками. Других — сумасшедшими. Довлатова они делали опять свободным.”

Андрей Арьев, один из его ближайших друзей, как нам кажется, очень верно выразил жизненное кредо Довлатова- человека и писателя: “без всякого нарочитого пафоса Сергей верил в спасительную для души суть известного афоризма: "То, что отдал,- твое". По этому принципу он жил, по этому принципу- писал.”

Знаменательно, что все многочисленные воспоминания о пьянстве Довлатова не оставляют тягостного впечатления, напротив: очень много эпизодов, окрашенных юмором и теплотой. Тамара Зибулина, мать его дочери Саши, с которой писатель жил в Таллине, была в роддоме, и Довлатов ежедневно “отмечал” рождение дочки. Он пришел к роддому, сел на край фонтана, засмотрелся на окна роддома и кувырнулся. Врачи не хотели выписывать Тамару, обосновывая это тем, что видели ее мужа и считают: ей пока нельзя выходить из роддома. Она ответила: ”Доктор, мне как раз надо выйти, чтобы все это прекратить.”

Первая жена писателя Ася Пекуровская заболела и вызвала врача. На коммунальной кухне “хорошо сидели” Довлатов и его друг Андрей Арьев. Докторша, уходя, шепнула больной: “Мои соседи такие же алкаши!”


Довлатов обладал интересной, можно сказать, даже выдающейся внешностью. При гигантском росте и крупной фигуре, он был заметен издалека и всегда оказывался в центре внимания в любом помещении. Как пишет Иосиф Бродский, “его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность… Исключительность его облика избавляла его от чрезмерных забот о своей наружности.

[Мукик]

Всю жизнь, сколько я его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинновласым, ни бородатым… Филологические девушки называли его “наш араб” — из-за отдаленного сходства Сережи с появившимся тогда впервые на наших экранах Омаром Шарифом.”

С 1944 Довлатов жил в Ленинграде. В 1959 году поступил на филологический факультет Ленинградского университета, который ему пришлось покинуть после двух с половиной лет обучения. С 1962 по 1965 год служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми. “Армия не стала для Довлатова пустым звуком. Что видел он за три года лагерной службы- другим это в кошмарах не снилось. Он пришел туда питерским интеллигентом. Он был тогда мальчиком с талантом. И только. Ценитель Белля и Кафки, он прошел через ад лагерной службы. Это окончательно сделало его характер. Это сделало Довлатова таким, каким мы его знаем: добрым человеком,- пишет в своих воспоминаниях Б. Ройтблат .

После демобилизации Довлатов поступил на факультет журналистики, работал журналистом в заводской многотиражке, писал рассказы. Входил в ленинградскую группу писателей “Горожане”. Некоторое время был секретарем писателя Веры Пановой. С 1972 по 1976 Сергей Довлатов прожил в Таллине. Эстонию он очень любил. В годы работы корреспондентом таллинской газеты “Советская Эстония” начал складываться неповторимый довлатовский стиль письма. Довлатов поработал и экскурсоводом в Пушкинском заповеднике под Псковом, в усадьбе “Михайловское”. В 1976 г. вернулся в Ленинград. Здесь стал сотрудником журнала “Костер”.

Произведения Довлатова- его лучшие книги “Заповедник”, “Зона”, “Компромисс”, “Чемодан”, впервые увидели свет за границей. На родине “толстые” литературные журналы его не печатали. Набор первой книги Довлатова, готовившейся к печати в таллинском изательстве, был уничтожен по распоряжению КГБ. С конца 60-х произведения писателя начали распространяться в самиздате. В 1976 году некоторые из его рассказов увидели свет на западе в журналах “Континент”, "Время и мы", за что был писатель был исключен из Союза журналистов СССР.

В 1979 году Довлатов эмигрировал в Америку и стал Dovlatoff. Сначала уехала его жена Лена с дочкой Катей, потом и он. В Америке он создал газету "Новый американец",ставшую энциклопедией "третьей волны эмиграции". В США вышли книги довлатовской прозы — "Невидимая книга" (1978), "Соло на ундервуде" (1980), повести "Компромисс" (1981), "Зона" (1982), "Заповедник" (1983), "Наши" (1983). К середине 80-х годов Довлатов добился большого читательского успеха, печатался в “New Yorker". В этом самом престижном журнале Америки было напечатано 9 его рассказов. За двенадцать лет жизни в эмиграции Довлатов издал двенадцать книг как в США, так и в Европе. На родине писателя знали по самиздату и авторской передаче, которую он вел на радио “Свобода”.

Работа на посту главного редактора “Нового американца” стала, по мнению дочери Екатерины, самым счастливым периодом в его жизни. О серьезном, даже трепетном отношении Довлатова к этой своей работе свидетельствует хотя бы тот факт, что единственная полная подшивка газеты была собрана им лично. Со слов дочери Екатерины известно, что одним из пунктов завещания, которое Довлатов написал при жизни, была просьба никогда не выносить подшивку “Нового американца” из дома.

[Мукик]

По свидетельствам друзей, образование у Довлатова было довольно своеобразное: он прекрасно знал русскую и американскую литературу, хорошо разбирался в кино и в джазе, но ни разу в жизни не был в музее. Основой хорошего образования он считал литературу и говорил, что существует 100 книг, которые обязан прочесть любой “нормальный” человек. Интересная подробность, поведаннная Петром Вайлем: за почти двенадцать лет, проведенные в Нью-Йорке, Довлатов ни разу не был ни в одном музее и, похоже, искренне удивлялся - что там делать, но Нью-Йорк как столицу джаза знал неплохо. Слышал живьем Диззи Гиллеспи, Эллу Фицджеральд, Дейва Брубека, Арта Блейки. “Мы вместе ездили на летний джазовый фестиваль в Ватерлоо, Нью-Джерси, ходили на концерт в дом Луи Армстронга в Квинсе, где грациозно играли трясущиеся ветераны, смотрели фильмы о довлатовских любимцах - Чарли Паркере и Телониусе Монке, и Сергей потом рассуждал о соединении таланта с самоубийственным безумством”. Довлатов и джаз- тема особая. Ритм его прозы во многом сродни импровизационной легкости джаза, кто-то даже назвал его “первым джазистом в литературе”.

“У Сергея Довлатова была мания. Он делал подарки. С любой оказией, с двумя-тремя пересадками настигал вас пакет, коробка, футляр”, - пишет Евгений Рейн.- Когда я узнал о его смерти, через день после умноженной идиотством расстояния тоски и боли, я стал разыскивать их и выложил на стол: стетсоновская шляпа, набор блокнотов, бумажники, швейцарский перочинный нож с тридцатью инструментами, замысловатые бритвенные приборы, какие-то уникальные саморежущие ножницы. Жемчужиной коллекции явился прибор для ночного чтения в постели- укрепляющийся на голове обруч с фонарем и регулятором силы света. “Что отдал - твое”,- кажется, за тысячелетия не было сказано ничего значительнее, мудрее…” То же можно сказать о творчестве Сергея Довлатова.

Умер Довлатов 24 августа 1990 года в Нью-Йорке от сердечной недостаточности. Похоронен на кладбище "Маунт Хеброн". “Не думаю, что Сережина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец ее мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца — в удушливый летний день в машине “скорой помощи” в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров - он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам”,- написал И. Бродский.

Довлатов умер, не предполагая, каких масштабов достигнет его известность. Ведь главного- признания на родине, при жизни он так и не достиг, хотя, как любой настоящий писатель, несмотря на многочисленные самоуничижительные высказывания, не мог к этому не стремиться. Живя в Америке, он написал: “Видимо, я окажусь средним писателем. Пугаться этого не стоит. Ведь только пошляки боятся середины.” Нет, он не средний писатель. Он- один из очень немногих писателей, кому “хочется позвонить”.

[Мукик]

В первых числах сентября в Петербурге, на доме 23 по улице Рубинштейна открыта мемориальная доска Сергея Довлатова, которая стала первым российским памятником писателю. Доска выполнена по проекту Алексея Архипова и представляет собой книгу, вырубленную из светлого гранита, на которой воспроизведен шарж самого Довлатова.

На церемонии открытия доски присутствовали приехавшие из США вдова писателя Елена Довлатова и его дочь Екатерина - президент Международного фонда Довлатова. Почтившая церемонию своим присутствием Губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко сообщила, что в 2008 году дом 23 по улице Рубинштейна будет отреставрирован и включен в каталог памятных мест Петербурга. В этой питерской коммуналке Довлатов прожил почти 30 лет, с 1944 по 1976 годы.

[Сержик]

Довлатов прекрасный писатель! Мне из того, что я прочёл, больше всего понравился "Чемодан"!