О. Генри

[Сержик]

О. Генри (O. Henry) (настоящие имя и фамилия Уильям Сидней Портер) (11.09.1862, Гринсборо, Сев. Каролина - 05.07.1910, Нью-Йорк) - американский прозаик, автор более 280 рассказов, скетчей, юморесок. Сын врача, рано лишился матери, получил образование в частной школе. Детство и отрочество его пришлись на годы Реконструкции Юга. В 17 лет Портер стал работать в местной аптеке, получив позднее диплом фармацевта. В 1882 году отправился в Техас, два года провел на ранчо, затем обосновался в Остине, служил в земельном управлении, кассиром и счетоводом в банке. Первые литературные опыты относятся к началу 1880-х годов. В 1894 году Портер начинает издавать в Остине юмористический еженедельник "Роллинг Стоун", почти целиком заполняя его собственными очерками, шутками, стихами и рисунками. Через год журнал закрылся, одновременно Портер был уволен из банка и привлечен к суду в связи с обнаруженной, хотя и возмещенной его родными, недостачей. Освобожденный после предварительного следствия под залог, поселился в Хьюстоне, где в газете "Дейли пост" началась его профессиональная журналистская и литературная деятельность. Получив вызов в суд, уехал в Новый Орлеан, а затем в Гондурас, но через полгода вернулся домой из-за смертельной болезни жены, был арестован и приговорен к 5 годам тюрьмы по обвинению в растрате. 1898-1901 годы провел в каторжной тюрьме штата Огайо, где работал аптекарем при тюремной больнице, в часы ночных дежурств писал рассказы, которые нелегальным путем посылались в журналы. Три рассказа были напечатаны в нью-йорской прессе, тогда же возник и псевдоним. Тюремные годы можно считать периодом формирования писательской индивидуальности О. Генри. После досрочного освобождения и восьми месяцев жизни в Питтсбурге (где находились его родственники) переселяется в Нью-Йорк. Здесь налаживаются его связи с крупнейшими газетами и журналами, выходят первые книги, он становится одним из популярнейших американских авторов. Все этапы пестрой и драматической судьбы писателя нашли преломление в сюжетах его новелл. Неподражаемый мастер блестяще построенной, "закругленной" фабулы, с ее характерной "двойной" развязкой (первая - ложная, вторая - неожиданная) создал великое множество выразительнейших "образов-масок".

О. Генри можно было бы назвать своеобразным запоздалым романтиком, американским сказочником XX века, но природа его уникального новеллистического творчества шире этих определений: гуманизм, независимая демократичность, зоркость художника к социальным приметам своего времени дали возможность этому сторонящемуся больших общественных проблем писателю, у которого юмор и комедия преобладают над сатирой, а "утешительный" оптимизм - над горечью и негодованием, создать уникальный новеллистический портрет Нью-Йорка на заре эры монополий - многоликого, притягательного, загадочного и жестокого метрополиса с его четырьмя миллионами "маленьких американцев". Интерес и сочувствие читателя к жизненным перипетиям клерков, продавщиц, бродяг, безвестных художников, поэтов, актрис, ковбоев, мелких авантюристов, фермеров и пр. объясняется особым "даром обольщения", присущим О. Генри как повествователю. Образ, словно бы возникающий на наших глазах, откровенно условный, обретает мимолетную иллюзорную достоверность - и навсегда остается в памяти. В поэтике новеллы О. Генри очень важен элемент острой театральности, что, несомненно, связано с его мироощущением фаталиста, слепо верящего во власть Случая или Судьбы. Освобождая своих героев от "глобальных" раздумий и решений, О. Генри никогда не избавляет их от моральных ориентиров: в его маленьком мире действуют твердые законы этики, человечности - даже у тех персонажей, чьи действия не всегда согласуются с законами. На редкость богат, ассоциативен и причудлив язык его новелл, насыщенный пародийными пассажами, аллюзиями, скрытыми цитатами и всевозможными каламбурами, что ставит чрезвычайно сложные задачи перед переводчиками - ведь именно в самом языке О. Генри заложен "формообразующий фермент" его стиля. При всей своей оригинальности новелла О. Генри - явление чисто американское, смыкающееся с национальными литературными традициями (от Эдгара По до Б. Гарта и Марка Твена).

Письма и неоконченные рукописи свидетельствуют о том, что в последние годы жизни О. Генри подошел к новому рубежу. Он жаждал "простой честной прозы", стремился освободиться от некоторых стереотипов и "розовых концов", которых ждала от него коммерческая пресса, ориентированная на мещанские вкусы.

Большая часть его рассказов, публиковавшаяся в периодике, вошла в прижизненно изданные сборники: "Четыре миллиона" ("The Four Million", 1906), "Горящий светильник" ("The Trimmed Lamp", 1907), "Сердце Запада" ("Heart of the West", 1907), "Голос города" ("The Voice of the City", 1908), "Благородный жулик" ("The Gentle Grafter", 1908), "Дороги судьбы" ("Roads of Destiny", 1909), "На выбор" ("Options", 1909), "Деловые люди" ("Strictly Business", 1910), "Волчки" ("Whirligigs", 1910). Посмертно издано еще более десятка сборников. Роман "Короли и капуста" ("Cabbages and Kings", 1904, русский перевод 1923) состоит из слабо связанных сюжетно авантюрно-юмористических новелл, действие которых происходит в Латинской Америке.

Судьба наследия О. Генри сложилась не менее трудно, чем личная судьба У. С. Портера. После десятилетия славы наступила пора резкой, даже беспощадной критической переоценки ценностей - реакция на самый тип "хорошо сделанного рассказа". Впрочем, примерно с конца 1950-х годов в США снова возродился литературоведческий интерес к творчеству и биографии писателя. Что же касается читательской любви к нему, то она неизменна: О. Генри по-прежнему занимает прочное место среди постоянно перечитываемых авторов во многих странах мира.
И. Левидова.

[Сержик]

Горящий светильник

Конечно, у этой проблемы есть две стороны. Рассмотрим вторую. Нередко
приходится слышать о "продавщицах". Но их не существует. Есть девушки,
которые работают в магазинах. Это их профессия. Однако с какой стати
название профессии превращать в определение человека? Будем справедливы.
Ведь мы не именуем девушек, живущих на Пятой авеню, "невестами".
Лу и Нэнси были подругами. Они приехали в Нью-Йорк искать работы,
потому что родители не могли их прокормить. Нэнси было девятнадцать лет, Лу
- двадцать. Это были хорошенькие трудолюбивые девушки из провинции, не
мечтавшие о сценической карьере.
Ангел-хранитель привел их в дешевый и приличный пансион. Обе нашли
место и начали самостоятельную жизнь. Они остались подругами. Разрешите
теперь, по прошествии шести месяцев, познакомить вас: Назойливый Читатель -
мои добрые друзья мисс Нэнси и мисс Лу. Раскланиваясь, обратите внимание -
только незаметно, - как они одеты. Но только незаметно! Они так же не любят,
чтобы на них глазели, как дама в ложе на скачках.
Лу работает сдельно гладильщицей в ручной прачечной. Пурпурное платье
плохо сидит на ней, перо на шляпе на четыре дюйма длиннее, чем следует, но
ее горностаевая муфта и горжетка стоят двадцать пять долларов, а к концу
сезона собратья этих горностаев будут красоваться в витринах, снабженные
ярлыками "7 долларов 98 центов". У нее розовые щеки и блестящие голубые
глаза. По всему видно, что она вполне довольна жизнью.
Нэнси вы назовете продавщицей - по привычке. Такого типа не существует.
Но поскольку пресыщенное поколение повсюду ищет тип, ее можно назвать
"типичной продавщицей". У нее высокая прическа помпадур и корректнейшая
английская блузка. Юбка ее безупречного покроя, хотя и из дешевой материи.
Нэнси не кутается, в меха от резкого весеннего ветра, но свой короткий
суконный жакет она носит с таким шиком, как будто это каракулевое манто. Ее
лицо, ее глаза, о безжалостный охотник за типами, хранят выражение, типичное
для продавщицы: безмолвное, презрительное негодование попранной
женственности, горькое обещание грядущей мести. Это выражение не исчезает,
даже когда она весело смеется. То же выражение, можно увидеть в глазах
русских крестьян, и те из нас, кто доживет, узрят его на лице архангела
Гавриила, когда он затрубит последний сбор. Это выражение должно было бы
смутить и уничтожить мужчину, однако он чаще ухмыляется и преподносит букет
за которым тянется веревочка.
А теперь приподнимите шляпу и уходите, получив на прощанье веселое "до
скорого!" Лу и насмешливую, нежную улыбку Нэнси, улыбку, которую вам
почему-то не удается поймать, и она, как белая ночная бабочка, трепеща,
поднимается над крышами домов к звездам.
Девушки ждали на углу Дэна. Дэн был верный поклонник Лу. Преданный? Он
был бы при ней и тогда, когда Мэри пришлось бы разыскивать свою овечку (1)
при помощи наемных сыщиков.
- Тебе не холодно, Нэнси? - заметила Лу. - Ну и дура ты! Торчишь в этой
лавчонке за восемь долларов в неделю! На прошлой неделе я заработала
восемнадцать пятьдесят. Конечно, гладить не так шикарно, - как продавать
кружева за прилавком, зато плата хорошая. Никто из наших гладильщиц меньше
десяти долларов не получает. И эта работа ничем не унизительнее твоей.
- Ну, и бери ее себе, - сказала Нэнси, вздернув нос, - а мне хватит
моих восьми долларов и одной комнаты. Я люблю, чтобы вокруг были красивые
вещи и шикарная публика. И потом, какие там возможности! У нас в отделе
перчаток одна вышла за литейщика или как там его, - кузнеца, из Питсбурга.
Он миллионер! И я могу подцепить не хуже. Я вовсе не хочу хвастать своей
наружностью, но я по мелочам не играю. Ну, а в прачечной какие у девушки
возможности?
- Там я познакомилась с Дэном! - победоносно заявила Лу. - Он зашел за
своей воскресной рубашкой и воротничками, а я гладила на первой доске. У нас
все хотят работать за первой доской. В этот день Элла Меджинниз заболела, и
я заняла ее место. Он говорит, что сперва заметил мои руки - такие белые и
круглые; У, меня были закатаны рукава. В прачечные заходят очень приличные
люди. Их сразу видно: они белье приносят в чемоданчике и в дверях не
болтаются.
- Как ты можешь носить такую блузку, Лу? - спросила Нэнси, бросив
из-под тяжелых век томно-насмешливый взгляд на пестрый туалет подруги. - Ну
и вкус же у тебя!
- А что? - вознегодовала Лу. - За эту блузку я шестнадцать долларов
заплатила; а стоит она двадцать пять. Какая-то женщина сдала ее в стирку, да
так и не забрала. Хозяин продал ее мне. Она вся в ручной вышивке! Ты лучше
скажи, что это на тебе за серое безобразие?
- Это серое безобразие, - холодно сказала Нэнси, - точная копия того
безобразия, которое носит миссис ван Олстин Фишер. Девушки говорят, что в
прошлом году у нее в нашем магазине счет был двенадцать тысяч долларов. Мою
юбку я сшила сама. Она обошлась мне в полтора доллара. 3а пять шагов ты их
не различишь.
- Ладно, уж! - добродушно сказала Лу. - Если хочешь голодать и
важничать - дело твое. А мне годится и моя работа, только бы платили хорошо;
зато уж после работы я хочу носить самое нарядное, что мне по карману.
Тут появился Дэн, монтер (с заработком тридцать долларов в неделю),
серьезный юноша в дешевом галстуке, избежавший печати развязности, которую
город накладывает на молодежь. Он взирал на Лу печальными глазами Ромео, и
ее вышитая блузка казалась ему паутиной, запутаться в которой сочтет за
счастье любая муха.
- Мой друг мистер Оуэне - познакомьтесь с мисс Дэнфорс, - представила
Лу.
- Очень рад, мисс Дэнфорс, - сказал Дэн, протягивая руку. - Лу много
говорила о вас.
- Благодарю, - сказала Нэнси и дотронулась до его ладони кончиками
холодных пальцев. - Она упоминала о вас - иногда.
Лу хихикнула.
- Это рукопожатие ты подцепила у миссис ван Олстин Фишер? - спросила
она.
- Тем более можешь быть уверена, что ему стоит научиться, - сказала
Нэнси.
- Ну, мне оно ни к чему. Очень уж тонно. Придумано, чтобы щеголять
брильянтовыми кольцами. Вот когда они у меня будут, я попробую.
- Сначала научись, - благоразумно заметила Нэнси, - тогда и кольца
скорее появятся.
- Ну, чтобы покончить с этим спором, - вмешался Дэн, как всегда весело
улыбаясь, - позвольте мне внести предложение. Поскольку я не могу пригласить
вас обеих в ювелирный магазин, может быть отправимся в оперетку? У меня есть
билеты. Давайте поглядим на театральные брильянты, раз уж настоящие камешки
не про нас.
Верный рыцарь занял свое место у края тротуара, рядом шла Лу в пышном
павлиньем наряде, а затем Нэнси, стройная, скромная, как воробышек, но с
манерами подлинной миссис ван Олстин Фишер, - так они отправились на поиски
своих нехитрых развлечений.
Немногие, я думаю, сочли бы большой универсальный магазин учебным
заведением. Но для Нэнси ее магазин был самой настоящей школой. Ее окружали
красивые вещи, дышавшие утонченным вкусом. Если вокруг вас роскошь, она
принадлежит вам, кто бы за нее ни платил - вы или другие.
Большинство ее покупателей были женщины с высоким положением в
обществе, законодательницы мод и манер. И с них Нэнси начала взимать
дань-то, что ей больше всего нравилось в каждой.
У одной она копировала жест, у другой - красноречивое движение бровей,
у третьей - походку, манеру держать сумочку, улыбаться, здороваться с
друзьями, обращаться к "низшим". А у своей излюбленной модели, миссис ван
Олстин Фишер, она заимствовала нечто поистине замечательное-негромкий нежный
голос, чистый, как серебро, музыкальный, как пение дрозда. Это пребывание в
атмосфере высшей утонченности и хороших манер неизбежно должно было оказать
на нее и более глубокое влияние. Говорят, что хорошие привычки лучше хороших
принципов. Возможно, хорошие манеры лучше хороших привычек. Родительские
поучения могут и не спасти от гибели вашу пуританскую совесть; но если вы
выпрямитесь на стуле, не касаясь спинки, и сорок раз повторите слова
"призмы, пилигримы", сатана отыдет от вас. И когда Нэнси прибегала к
ван-олстин-фишеровской интонации, ее охватывал гордый трепет noblesse oblige
(2).
В этой универсальной школе были и другие источники познания. Когда вам
доведется увидеть, что несколько продавщиц собрались в тесный кружок и
позвякивают дутыми браслетами в такт, по-видимому, легкомысленной беседе, не
думайте, что они обсуждают челку модницы Этель. Может быть, этому сборищу не
хватает спокойного достоинства мужского законодательного собрания, но
важность его равна важности первого совещания Евы и ее старшей дочери о том,
как поставить Адама на место. Это - Женская Конференция Взаимопомощи и
Обмена Стратегическими Теориями Нападения на и Защиты от Мира, Который есть
Сцена, и от Зрителя-Мужчины, упорно Бросающего Букеты на Таковую. Женщина -
самое беспомощное из земных созданий, грациозная, как лань, но без ее
быстроты, прекрасная, как птица, но без ее крыльев, полная сладости, как
медоносная пчела, но без ее... Лучше бросим метафору - среди нас могут
оказаться ужаленные.
На этом военном совете обмениваются оружием и делятся опытом,
накопленным в жизненных стычках.
- А я ему говорю: "Нахал! - говорит Сэди. - Как вы смеете говорить мне
такие вещи? За кого вы меня принимаете?" А он мне отвечает...
Головы-черные, каштановые, рыжие, белокурые и золотистые - сближаются.
Сообщается ответ, и совместно решается, как в дальнейшем парировать подобный
выпад на дуэли с общим врагом-мужчиной.
Так Нэнси училась искусству защиты, а для женщины успешная защита
означает победу.
Учебная программа универсального магазина весьма обширна. И, пожалуй,
ни один колледж не подготовил бы Нэнси так хорошо для осуществления ее
заветного желания - выиграть в брачной лотерее.
Ее прилавок был расположен очень удачно. Рядом находился музыкальный
отдел, и она познакомилась с произведениями крупнейших композиторов, по
крайней мере настолько, насколько это требовалось, чтобы сойти за тонкую
ценительницу в том неведомом "высшем свете", куда она робко надеялась
проникнуть. Она впитывала возвышающую атмосферу художественных безделушек,
красивых дорогих материй и ювелирных изделий, которые для женщины почти
заменяют культуру.
Честолюбивые стремления Нэнси недолго оставались тайной для ее подруг.
"Смотри, вон твой миллионер, Нэнси!" - раздавалось кругом, когда к ее
прилавку приближался покупатель подходящей внешности. Постепенно у мужчин,
слонявшихся без дела по магазину, пока их дамы занимались покупками, вошло в
привычку останавливаться у прилавка с носовыми платками и не спеша
перебирать батистовые квадратики Их привлекали поддельный светский тон Нэнси
и ее неподдельная изящная красота. Желающих полюбезничать с ней было много.
Некоторые из них, возможно, были миллионерами, остальные прилагали все
усилия, чтобы сойти за таковых. Нэнси научилась различать. Сбоку от ее
прилавка было окно; за ним были видны ряды машин, ожидавших внизу
покупателей. И Нэнси узнала, что автомобили, как и их владельцы, имеют свое
лицо.
Однажды обворожительный джентльмен, ухаживая за ней с видом короля
Кофетуа, купил четыре дюжины носовых платков. Когда он ушел, одна из
продавщиц спросила:
- В чем дело, Нэн? Почему ты его спровадила? По-моему, товар что надо.
- Он-то? - сказала Нэнси с самой холодной, самой любезной, самой
безразличной улыбкой из арсенала миссис ван Олстин Фишер. - Не для меня. Я
видела, как он подъехал. Машина в двенадцать лошадиных сил, и шофер -
ирландец. А ты заметила, какие платки он купил - шелковые! И у него кольцо с
печаткой. Нет, мне подделок не надо.
У Двух самых "утонченных" дам магазина - заведующей отделом и кассирши
- были "шикарные" кавалеры; которые иногда приглашали их в ресторан. Как-то
они предложили Нэнси пойти те ними. Обед происходив в одном из тех модных
кафе, где заказы на столики к Новому году принимаются за год вперед.
"Шикарных" кавалеров было двое: один был лыс (его волосы развеял вихрь
удовольствий - это нам достоверно известно), другой - молодой человек,
который чрезвычайно убедительно доказывал свою значительность и
пресыщенность жизнью, - во-первых, он клялся, что вино никуда не годится, а
во-вторых, носил брильянтовые запонки. Этот юноша узрел в Нэнси массу
неотразимых достоинств. Он вообще был неравнодушен к продавщицам, а в этой
безыскусственная простота ее класса соединялась с манерами его круга. И вот
на следующий день он явился в магазин и сделал ей формальное предложение
руки и сердца над коробкой платочков из беленого ирландского полотна. Нэнси
отказала. В течение всей их беседы каштановая прическа помпадур по соседству
напрягала зрение и слух. Когда отвергнутый влюбленный удалился, на голову
Нэнси полились ядовитые потоки упреков и негодования.
- Идиотка! Это же миллионер - племянник самого ван Скиттлза. И ведь он
говорил всерьез. Нет, ты окончательно рехнулась, Нэн!
- Ты думаешь? - сказала Нэнси. - Ах, значит, надо было согласиться?
Прежде всего, он не такой уж миллионер. Семьи дает ему всего двадцать тысяч
в год на расходы, лысый вчера над этим смеялся.
Каштановая прическа придвинулась и прищурила глаза.
- Что ты воображаешь? - вопросила она хриплым голосом (от волнения она
забыла сунуть в рот жевательную резинку). - Тебе что, мало? Может, ты в
мормоны хочешь, чтобы повенчаться зараз с Рокфеллером, Гладстоном Дауи,
королем испанским и прочей компанией! Тебе двадцати тысяч в год мало?
Нэнси слегка покраснела под упорным взглядом глупых черных глаз.
- Тут дело не только в деньгах, Кэрри, - объяснила она. - Его приятель
вчера поймал его на вранье. Что-то о девушке, с которой он будто бы не ходил
в театр. А я лжецов не выношу. Одним словом, он мне не нравится - вот и все.
Меня дешево не купишь. Это правда - я хочу подцепить богача. Но мне нужно,
чтобы это был человек, а не просто громыхающая копилка.
- Тебе место в психометрической больнице, - сказал каштановый помпадур,
отворачиваясь.
И Нэнси продолжала питать также возвышенные идеи, чтобы не сказать -
идеалы, на свои восемь долларов в неделю. Она шла по следу великой неведомой
"добычи", поддерживая свои силы черствым хлебом и все туже затягивая пояс.
На ее лице играла легкая, томная, мрачная боевая улыбка прирожденной
охотницы за мужчинами. Магазин был ее лесом; часто, когда дичь казалась
крупной и красивой, она поднимала ружье, прицеливаясь, но каждый раз
какой-то глубокий безошибочный Инстинкт - охотницы, или, может быть, женщины
- удерживал ее от выстрела, и она шла по новому следу.
Лу процветала в прачечной. Из своих восемнадцати долларов пятидесяти
центов в неделю она платила шесть долларов за комнату и стол. Остальное
тратилось на одежду. По сравнению с Нэнси у нее было мало возможностей
улучшить свой вкус и манеры. Ведь день она гладила в душной прачечной,
гладила и мечтала о том, как приятно проведет вечер. Под ее утюгом
перебывало много дорогих пышных платьев, и, может быть, все растущий интерес
к нарядам передавался ей по этому металлическому проводнику.
Когда она кончала работу, на улице уже дожидался Дэн, ее верная тень
при любом освещении.
Иногда при взгляде на туалеты Лу, которые становились все более
пестрыми и безвкусными, в его честных глазах появлялось беспокойство. Но он
не осуждал ее - ему просто не нравилось, что она привлекает к себе внимание
прохожих.
Лу была по-прежнему верна своей подруге. По нерушимому правилу Нэнси
сопровождала их, куда бы они ни отправлялись, и Дэн весело и безропотно нес
добавочные расходы. Этому трио искателей развлечений Лу, так сказать,
придавала яркость, Нэнси - тон, а Дэн - вес. На этого молодого человека в
приличном стандартном костюме, в стандартном галстуке, всегда с добродушной
стандартной шуткой наготове, можно было положиться. Он принадлежал к тем
приятным людям, о которых легко забываешь, когда они рядом, но которых
вспоминаешь часто, когда они уходят.
Для взыскательной Нэнси в этих стандартных развлечениях был иногда
горьковатый привкус. Но она была молода, а молодость жадна и за неимением
лучшего заменяет качество количеством.
- Дэн все настаивает, чтобы мы поженились, - однажды призналась Лу. - А
к чему мне это? Я сама себе хозяйка и трачу свои деньги, как хочу. А он ни
за что не позволит мне работать. Послушай, Нэн, что ты торчишь в своей
лавчонке? Ни поесть, ни одеться как следует. Скажи только слово, и я устрою
тебя в прачечную. Ты бы сбавила форсу, у нас зато можно заработать.
- Тут дело не в форсе, Лу, - сказала Нэнси. - Я предпочту остаться там
даже на половинном пайке. Привычка, наверное. Мне нужен шанс. Я ведь не
собираюсь провести за прилавком всю жизнь. Каждый день я узнаю что-нибудь
новое. Я все время имею дело с богатыми и воспитанными людьми, - хоть я их
только обслуживаю, - и можешь быть уверена, что я Ничего не пропускаю. -
Изловила своего миллионщика? - насмешливо фыркнула Лу.
- Пока еще нет, - ответила Нэнси. - Выбираю.
- Боже ты мой, выбирает! Смотри, Нэн, не упусти, если подвернется хоть
один даже с неполным миллионом. Да ты шутишь - миллионеры и не думают о
работницах вроде нас с тобой.
- Тем хуже для них, - сказала Нэнси рассудительно, - кое-кто из нас
научил бы их обращаться с деньгами.
- Если какой-нибудь со мной заговорит, - хохотала Лу, - я просто в
обморок хлопнусь!
- Это потому, что ты с ними не встречаешься. Разница только в том, что
с этими щеголями надо держать ухо востро. Лу, а тебе не кажется, что
подкладка из красного шелка чуть-чуть ярковата для такого пальто?
Лу оглядела простенький оливково-серый жакет подруги.
- По-моему, нет - разве что рядом с твоей линялой тряпкой.
- Этот жакет, - удовлетворенно сказала Нэнси, - точно того же покроя,
как у миссис ван Олстин Фишер. Материал обошелся мне в три девяносто восемь
- долларов на сто дешевле, чем ей.
- Не знаю, - легкомысленно рассмеялась Лу, - клюнет ли миллионер на
такую приманку. Чего доброго, я раньше тебя изловлю золотую рыбку.
Поистине, только философ мог бы решить, кто из подруг прав. Лу,
лишенная той гордости и щепетильности, которая заставляет десятки тысяч
девушек трудиться за гроши в магазинах и конторах, весело громыхала утюгом в
шумной и душной прачечной. Заработка хватало ей с избытком, пышность ее
туалетов все возрастала, и Лу, уже начинала бросать косые взгляды на
приличный, но такой неэлегантный костюм Дэна - Дэна стойкого, постоянного,
неизменного.
А Нэнси принадлежала к десяткам тысяч. Шелка и драгоценности, кружева и
безделушки, духи и музыка, весь этот мир изысканного вкуса создан для
женщины, это ее законный удел. Если этот мир нужен ей, если он для нее -
жизнь, то пусть она живет в нем. И она не предает, как Исав, права, данные
ей рождением. Похлебка же ее нередко скудна.
Такова была Нэнси. Она процветала в атмосфере магазина и со спокойной
уверенностью съедала скромный ужин и обдумывала дешевые платья. Женщину она
уже узнала, и теперь изучала свою дичь - мужчину, его обычаи и достоинства.
Настанет день, когда она уложит желанную добычу: самую большую, самую лучшую
- обещала она себе.
Ее заправленный светильник, не угасал, и она готова была принять
жениха, когда бы он ни пришел.
Но - может быть, бессознательно - она узнала еще кое-что. Мерка, с
которой она подходила к жизни, незаметно менялась. Порою знак доллара
тускнел перед ее внутренним взором и вместо него возникали слова:
"искренность", "честь", а иногда и просто "доброта". Прибегнем к сравнению.
Бывает, что охотник за лосем в дремучем лесу вдруг выйдет на цветущую
поляну, где ручей журчит о покое и отдыхе. В такие минуты сам Немврод (3)
опускает копье.
Иногда Нэнси думала - так ли уж нужен каракуль сердцам, которые он
покрывает?
Как-то в четверг вечером Нэнси вышла из магазина и, перейдя Шестую
авеню, направилась к прачечной. Лу и Дэн неделю назад пригласили ее на
музыкальную комедию.
Когда она подходила к прачечной, оттуда вышел Дэн. Против обыкновения,
лицо его было хмуро.
- Я зашел спросить, не слышали ли они чего-нибудь о ней, - сказал он.
- О ком? - спросила Нэнси. - Разве Лу не здесь?
- Я думал, вы знаете, - сказал Дэн. - С понедельника она не была ни
тут, ни у себя. Она забрала вещи. Одной из здешних девушек она сказала, что
собирается в Европу.
- Неужели никто ее не видел? - спросила Нэнси.
Дэн жестко посмотрел на нее. Его рот был угрюмо сжат, а серые глаза
холодны, как сталь.
- В прачечной говорят, - неприязненно сказал он, - что ее видели вчера
в автомобиле. Наверное, с одним из этих миллионеров, которыми вы с Лу вечно
забивали себе голову.
В первый раз в жизни Нэнси растерялась перед мужчиной. Она положила
дрогнувшую руку на рукав Дэна.
- Вы говорите так, как будто это моя вина, Дэн.
- Я не это имел в виду, - сказал Дэн смягчаясь.
Он порылся в жилетном кармане.
- У меня билеты на сегодня, - начал он со стоической веселостью, - и
если вы...
Нэнси умела ценить мужество.
- Я пойду с вами, Дэн, - сказала она.
Прошло три месяца, прежде чем Нэнси снова встретилась с Лу.
Однажды вечером продавщица торопливо шла домой. У ограды тихого сквера
ее окликнули, и, повернувшись, она очутилась в объятиях Лу.
После первых поцелуев они чуть отодвинулись, как делают змеи, готовясь
ужалить или зачаровать добычу, а на кончиках их языков дрожали тысячи
вопросов. И тут Нэнси увидела, что на Лу снизошло богатство, воплощенное в
шедеврах портновского искусства, в дорогих мехах и сверкающих
драгоценностях.
- Ах ты, дурочка! - с шумной нежностью вскричала Лу. - Все еще
работаешь в этом магазине, как я погляжу, и все такая же замухрышка. А как
твоя знаменитая добыча? Еще не изловила?
И тут Лу заметила, что на ее подругу снизошло нечто лучшее, чем
богатство. Глаза Нэнси сверкали ярче драгоценных камней, на щеках цвели
розы, и губы с трудом удерживали радостные, признания.
- Да, я все еще в магазине, - сказала Нэнси, - до будущей недели. И я
поймала лучшую добычу в мире. Тебе ведь теперь все равно, Лу, правда? Я
выхожу замуж за Дэна - за Дэна! Он теперь мой, Дэн! Что ты, Лу? Лу!..
Из-за угла сквера показался один из тех молодых подтянутых блюстителей
порядка нового набора, которые делают полицию более сносной - по крайней
мере на вид. Он увидел, что у железной решетки сквера горько рыдает женщина
в дорогих мехах, с брильянтовыми кольцами на пальцах, а худенькая, просто
одетая девушка обнимает ее, пытаясь утешить. Но, будучи гибсоновским (4)
фараоном нового толка, он прошел мимо, притворяясь, что ничего не замечает.
У него хватило ума понять, что полиция здесь бессильна помочь, даже если он
будет стучать по решетке сквера до тех пор, пока стук его дубинки не
донесется до самых отдаленных звезд.

[Сержик]

Последний лист

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и
переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют
странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза
два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы.
Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст
повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента
по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в
поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских
мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню
несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома.
Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из
Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой
улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава
вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют
Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого
своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело,
поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом
переулков, он плелся нога за нагу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым
джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров,
едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с
красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала
неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет
голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей
вызвал Сью в коридор.
- У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая
ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея
теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша
маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем
действительно стоило бы думать, например, мужчины?
- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная
гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что
буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает
считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов
с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз
спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у
нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в
японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно.
Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая
рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами.
Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для
молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к
журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и
с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз.
Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она
смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а
потом: - "десять" и "девять", а потом: -
"восемь" и "семь" - почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением
отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не
будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро
выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру
и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила
Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и
ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри
же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией.
Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому
подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым
художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он
пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это
был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и
смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для
охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как
бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее
непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что
листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать
для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой
чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят
в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы
не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный
старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу
позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже
мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси.
Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они
подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись,
не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в
старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый
чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что
Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся
всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все
еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -
Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный,
далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все
нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща
держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением
темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна,
скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть,
этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я
была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного
бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты
стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в
прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью.
- При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще
одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая.
Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет
покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше
ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с
удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее
одной рукой - вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер
Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только
два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и
были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную
ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с
места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками.
Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он
не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он
написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

[Сержик]

Джефф Питерс как персональный магнит

Джефф Питерс делал деньги самыми разнообразными способами. Этих способов было у него никак не меньше, чем рецептов для изготовления рисовых блюд у жителей Чарлстона, штат Южная Каролина.

Больше всего я люблю слушать его рассказы о днях его молодости, когда он торговал на улицах мазями и порошками от кашля, жил впроголодь, дружил со всем светом и на последние медяки играл в орлянку с судьбой.

- Попал я однажды в поселок Рыбачья Гора, в Арканзасе, - рассказывал он. - На мне был костюм из оленьей шкуры, мокасины, длинные волосы и перстень с тридцатикаратовым брильянтом, который я получил от одного актера в Тексаркане. Не знаю, что он сделал с тем перочинным ножиком, который я дал ему в обмен на этот перстень.

В то время я был доктор Воф-Ху, знаменитый индейский целитель. В руках у меня не было ничего, кроме великолепного снадобья: "Настойки для Воскрешения Больных". Настойка состояла из живительных трав, случайно открытых красавицей Та-ква-ла, супругой вождя племени Чокто. Красавица собирала зелень для украшения национального блюда - вареной собаки, ежегодно подаваемой во время пляски на Празднестве Кукурузы, - и наткнулась на эту траву.

В городке, где я был перед этим, дела шли неважно: у меня оставалось всего пять долларов. Прибыв на Рыбачью Гору, я пошел в аптеку, и там мне дали взаймы шесть дюжин восьмиунцевых склянок с пробками. Этикетки и нужные припасы были у меня в чемодане. Жизнь снова показалась мне прекрасной, когда я достал себе в гостинице номер, где из крана текла вода, и бутылки с "Настойкой для Воскрешения Больных" дюжинами стали выстраиваться передо мной на столе.

Шарлатанство? Нет, сэр. В склянках была не только вода. К ней я примешал хинина на два доллара, да на десять центов анилиновой краски. Много лет спустя, когда я снова проезжал по тем местам, люди просили меня дать им еще порцию этого снадобья.

В тот же вечер я нанял тележку и открыл торговлю на Главной улице. Рыбачья Гора, хоть и называлась Горой, но была расположена в болотистой, малярийной местности; и я поставил диагноз, что населению как раз не хватает легочно-сердечной и противозолотушной микстуры. Настойка разбиралась так шибко, как мясные бутерброды на вегетарианском обеде. Я уже продал две дюжины склянок по пятидесяти центов за штуку, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за фалды. Я знал, что это значит. Быстро спустившись с тележки, я сунул пять долларов в руку субъекту с немецкой серебряной звездой на груди.

- Констебль, - говорю я, - какой прекрасный вечер!

А он спрашивает:

- Имеется ли у вас городской патент на право продажи этой нелегальной бурды, которую вы из любезности зовете лекарством? Получили ли вы бумагу от города?

- Нет, не получал, - говорю я, - так как я не знал, что-то город. Если мне удастся найти его завтра, я достану себе и патент.

- Ну, а до той поры я вынужден прикрыть вашу торговлю, - говорит полисмен.

Я перестал торговать и, вернувшись в гостиницу, рассказал хозяину все, что случилось.

- У нас, на Рыбачьей Горе, вам не дадут развернуться, - сказал он. - Ничего у вас не выйдет. Доктор Хескинс - зять мэра, единственный доктор на весь город, и власти никогда не допустят, чтобы какой-то самозванный целитель отбивал у него практику.

- Да я не занимаюсь медициной, - говорю я. - У меня патент от управления штата на розничную торговлю, а когда с меня требуют особое свидетельство от города я беру его, вот и все.

На следующее утро иду я в канцелярию мэра, но мне говорят, что он еще не приходил, а когда придет - неизвестно. Поэтому доктору Воф-Ху ничего не оставалось, как снова вернуться в гостиницу, грустно усесться в кресло, закурить сигару и ждать.

Немного погодя подсаживается ко мне молодой человек в синем галстуке и спрашивает, который час.

- Половина одиннадцатого, - говорю я, - а вы Энди Таккер. Я знаю некоторые ваши делишки. Ведь это вы создали в Южных штатах "Универсальную посылку Купидон". Погодите-ка, что в ней было. Да, да, обручальный перстень с чилийским брильянтом, кольцо для венчания, машинка для растирания картофеля, склянка успокоительных капель и портрет Дороти Вернон *1 - все за пятьдесят центов.

Энди был польщен, что я помню его. Это был талантливый уличный жулик, и, что важнее всего, он уважал свое ремесло и довольствовался тремястами процентов чистой прибыли. Он имел много предложений перейти на нелегальную торговлю наркотиками, но никому не удавалось совратить его с прямого пути.

Мне нужен был компаньон, мы переговорили друг с другом и согласились работать вместе. Я сообщил ему о положении вещей на Рыбачьей Горе, как трудны здесь финансовые операции ввиду вторжения в политику касторки. Энди прибыл только что с утренним поездом. У него у самого дела была не блестящи, и он намеревался открыть в этом городе публичную подписку для сбора пожертвований на постройку нового броненосца в городе Эврика-Спрингс *2. Было о чем потолковать, и мы вышли на крыльцо.

На следующее утро в одиннадцать, когда я сидел в номере один-одинешенек, является ко мне какой-то дядя Том и просит, чтобы доктор пожаловал на квартиру к судье Бэнксу, который, как выяснилось, и был мэром, - он тяжело захворал.

- Я не доктор, - говорю я, - почему вы не позовете доктора?

- Ах, господин, - говорит дядя Том, - доктора Хоскина уехала из города за двадцать миль... в деревню... его вызвали к больному. Он один врач на весь город, а судья Бенкса очень плоха .. Он послал меня. Пожалуйста, идите к нему. Он очень, очень просит.

- Как человек к человеку, я, пожалуй, пойду и осмотрю его, как человек человека, - говорю я, кладу к себе в карман флакон "Настойки для Воскрешения Больных" и направляюсь в гору к особняку мэра. Отличный дом, лучший в городе: мансарда, прекрасная крыша и две чугунные собаки на лужайке.

Мэр Бэнкс в постели; из-под одеяла торчат только бакенбарды да кончики ног. Он издает такие утробные звуки, что, будь это в Сан-Франциско, все подумали бы, что землетрясение, и кинулись бы спасаться в парки. У кровати стоит молодой человек и держит кружку воды.

- Доктор, - говорит мэр, - я ужасно болен. Помираю. Не можете ли вы мне помочь?

- Мистер мэр, - говорю я, - я не могу назвать себя подлинным учеником Эс Ку Лаппа. Я никогда не изучал в университете медицинских наук и пришел к вам просто, как человек к человеку, посмотреть, чем я могу помочь.

- Я глубоко признателен вам, - отвечает больной. - Доктор Воф-Ху, это мой племянник, мистер Бидл. Он пытался облегчить мою боль, но безуспешно. О господи! Ой, ой, ой! - завопил он вдруг.

Я кланяюсь мистеру Бидлу, подсаживаюсь к кровати и щупаю пульс у больного.

- Позвольте посмотреть вашу печень, то есть язык, - говорю я. Затем поднимаю ему веки и долго вглядываюсь в зрачки.

- Когда вы заболели? - спрашиваю я.

- Меня схватило... ой, ой... вчера вечером, - говорит мэр. - Дайте мне чего- нибудь, доктор, спасите, облегчите меня!

- Мистер Фидл, - говорю я, - приподнимите-ка штору.

- Не Фидл, а Бидл, - поправляет меня молодой человек. - А что, дядя Джеймс, - обращается он к судье, - не думаете ли вы, что вы могли бы скушать яичницу с ветчиной?

- Мистер мэр, - говорю я, приложив ухо к его правой лопатке и прислушиваясь, - вы схватили серьезное сверхвоспаление клавикулы клавикордиала.

- Господи боже мой, - застонал он, - нельзя ли что-нибудь втереть, или вправить, или вообще что-нибудь?

Я беру шляпу и направляюсь к двери.

- Куда вы? - кричит мэр. - Не покинете же вы меня одного умирать от этих сверхклавикордов?

- Уж из одного сострадания к ближнему, - говорит Бидл, - вы не должны покидать больного, доктор Хоа-Хо...

- Доктор Воф-Ху, - поправляю я и затем, возвратившись к больному, откидываю назад мои длинные волосы.

- Мистер мэр, - говорю я, - вам осталась лишь одна надежда. Медикаменты вам не помогут. Но существует другая сила, которая одна стоит всех ваших снадобий, хотя и они стоят недешево.

- Какая же это сила - спрашивает он.

- Пролегомены науки, - говорю я. - Победа разума над сарсапариллой. Вера в то, что болезни и страдания существуют только в нашем организме, когда вы чувствуете, что вам нездоровится. Признайте себя побежденным. Демонстрируйте!

- О каких это параферналиях вы говорите, доктор? - спрашивает мэр. - Уж не социалист ли вы?

- Я говорю о великой доктрине психического финансирования, о просвещенном методе подсознательного лечения абсурда и менингита внушением на расстоянии, об удивительном комнатном спорте, известном под названием персонального магнетизма.

- И вы можете это проделать, доктор? - спрашивает мэр.

- Я один из Единых Сенедрионов и Явных Монголов Внутреннего Храма, - говорю я. - Хромые начинают говорить, а слепые ходить, как только я сделаю пассы. Я - медиум, колоратурный гипнотизер и спиртуозный контролер человеческих душ. На последних сеансах в Анн-Арборе покойный председатель Уксусно-Горького общества мог только при моем посредстве возвращаться на землю для бесед со своей сестрой Джейн. Правда, в настоящее время я, как вы знаете, продаю с тележки лекарства для бедных и не занимаюсь магнетической практикой, так как не хочу унижать свое искусство слишком низкой оплатой: много ли возьмешь с бедноты!

- Возьметесь ли вы вылечить гипнотизмом меня? - спрашивает мэр.

- Послушайте, - говорю я, - везде, где я бываю, я встречаю затруднения с медицинскими обществами. Я не занимаюсь практикой, но для спасения вашей жизни я, пожалуй, применю к вам психический метод, если вы, как мэр, посмотрите сквозь пальцы на отсутствие у меня разрешения.

- Разумеется, - говорит он. - Только начинайте скорее, доктор, а то я снова чувствую жестокие приступы боли.

- Мой гонорар двести пятьдесят долларов, - говорю я, - излечение гарантирую в два сеанса.

- Хорошо, - говорит мэр, - заплачу. Полагаю, что моя жизнь стоит этих денег,

Я присел у кровати и стал смотреть на него в упор.

- Теперь, - сказал я, - отвлеките ваше внимание от вашей болезни. Вы здоровы. У вас нет ни сердца, ни ключицы, ни лопатки, ни мозгов - ничего. Бы не испытываете боли. Признайтесь, что вы ошиблись, считая себя больным. Ну, а теперь вы, не правда ли, чувствуете, что боль, которой у вас никогда не бывало, постепенно уходит от вас.

- Да, доктор, черт возьми, мне и в самом деле стало как будто легче, - говорит мэр. - Пожалуйста, продолжайте врать, что я будто бы здоров и будто бы у меня нет этой опухоли в левом боку. Я уверен, что еще немного, и меня можно будет приподнять в постели и дать мне колбасы с гречишной булкой.

Я сделал еще несколько пассов.

- Ну, - говорю я, - теперь воспалительное состояние прошло. Правая лопасть перигелия уменьшилась. Вас клонит ко сну. Ваши глаза слипаются. Ход болезни временно прерван. Теперь вы спите.

Мэр медленно закрывает глаза и начинает похрапывать.

- Заметьте, мистер Тидл, - говорю я, - чудеса современной науки.

- Бидл, - говорит он. - Но когда же вы назначите второй сеанс для излечения дядюшки, доктор Пу-Пу?

- Воф-Ху, - говорю я. - Я буду у вас завтра в одиннадцать утра. Когда он проснется, дайте ему восемь капель скипидара и три фунта бифштекса. Всего хорошего.

На следующее утро я пришел в назначенное время.

- Ну, что, мистер Ридл, - сказал я, как только он ввел меня в спальню, - каково самочувствие вашего дядюшки.

- Кажется, ему гораздо лучше, - отвечает молодой человек.

Цвет лица и пульс у мэра были в полном порядке. Я сделал второй сеанс, и он заявил, что последние остатки боли у него улетучились.

- А теперь, - говорю я, - вам следует день-другой полежать в постели, и вы совсем поправитесь. Ваше счастье, что я очутился здесь, на вашей Рыбачьей Горе, мистер мэр, так как никакие средства, известные в корнукопее и употребляемые официальной медициной, не могли бы вас спасти. Теперь же, когда медицинская ошибка обнаружена, когда доказано, что ваша боль самообман, поговорим о более веселых материях - например, о гонораре в двести пятьдесят долларов. Только, пожалуйста, без чеков. Я с такой же неохотой расписываюсь на обороте чека, как и на его лицевой стороне.

- Нет, нет, у меня наличные, - говорит мэр, доставая из-под подушки бумажник; он отсчитывает пять бумажек по пятидесяти долларов и держит их в руке.

- Бидл, - говорит он, - возьмите расписку. Я пишу расписку, и мэр дает мне деньги. Я тщательно прячу их во внутренний карман.

- А теперь приступите к исполнению ваших обязанностей, сержант, - говорит мэр, ухмыляясь совсем как здоровый.

Мистер Бидл кладет руку мне на плечо.

- Вы арестованы, доктор Воф-Ху, или, вернее, Питерс, - говорит он, - за незаконные занятия медициной без разрешения властей штата.

- Кто вы такой? - спрашиваю я.

- Я вам скажу, кто он такой, - говорит мэр, приподнимаясь на кровати как ни в чем не бывало. - Он сыщик, состоящий на службе в Медицинском обществе штата. Он шел за вами по пятам, выслеживал вас в пяти округах и явился ко мне третьего дня, и мы вместе придумали план, чтобы вас изловить. Полагаю, что отныне ваша практика в наших местах кончена раз навсегда, господин шарлатан. Ха, ха, ха! Какую болезнь вы нашли у меня? Ха, ха, ха! Во всяком случае не размягчение мозга?

- Сыщик! - говорю я

- Именно, - отвечает Бидл. - Мне придется сдать вас шерифу.

- Ну, это мы еще посмотрим! - говорю я, хватаю его за горло и чуть не выбрасываю из окна. Но он вынимает револьвер, сует мне его в подбородок, и я успокаиваюсь. Затем он надевает на меня наручники и вытаскивает из моего кармана только что полученные деньги.

- Я свидетельствую, - говорит он, - что это те самые банкноты, которые мы с вами отметили, судья Бэнкс. Я вручу их в полицейском участке шерифу, и он пришлет вам расписку. Им придется фигурировать в деле в качестве вещественного доказательства.

- Ладно, мистер Бидл, - говорит мэр, - А теперь, доктор Воф-Ху, - продолжает он, обращаясь ко мне, - почему вы не воспользуетесь своим магнетизмом и не сбросите с себя кандалы?

- Пойдемте, сержант, - говорю я с достоинством. - Нечего делать, надо покориться судьбе. А затем, оборачиваясь к старому Бэнксу и потрясая кандалами, говорю:

- Мистер мэр, недалеко то время, когда вы убедитесь, что персональный магнетизм огромная сила, которая сильнее вашей власти. Вы увидите, что победит она.

И она действительно победила.

Когда мы дошли до ворот, я говорю сыщику:

- А теперь, Энди, сними-ка с меня наручники, а то перед прохожими неловко...

Что? Ну да, конечно, это был Энди Таккер. Весь план был его изобретением: так-то мы и добыли денег для дальнейшего совместного бизнеса.

[Сержик]

Супружество как точная наука

- Вы уже слыхали от меня, - сказал Джефф Питерс, - что женское коварство никогда не внушало мне слишком большого доверия. Даже в самом невинном жульничестве невозможно полагаться на женщин как на соучастников и компаньонов.

- Комплимент заслуженный, - сказал я. - По-моему, у них есть все права называться честнейшим полом.

- А чего им и не быть честными, - сказал Джефф, - на то и мужчины, чтобы жульничать для них либо работать на них сверхурочно. Лишь до тех пор они годятся для бизнеса, покуда и чувства и волосы у них еще не слишком далеки от натуральных. А потом подавай им дублера - тяжеловоза мужчину с одышкой и рыжими баками, с пятью ребятами, заложенным и перезаложенным домом. Взять, к примеру, хоть эту вдову, которую мы с Энди Таккером попросили оказать нам содействие, чтобы провести небольшую матримониальную затею в городишке Каире.

Когда у вас достаточно денег на рекламу - скажем, пачка толщиной с тонкий конец фургонного дышла, - открывайте брачную контору. У нас было около шести тысяч долларов, и мы рассчитывали удвоить эту сумму в два месяца, - дольше такими делами заниматься нельзя, не имея на то официального разрешения от штата Нью- Джерси.

Мы составили объявление такого примерно сорта:

"Симпатичная вдова, прекрасной наружности, тридцати двух лет, с капиталом в три тысячи долларов, обладающая обширным поместьем, желала бы вторично выйти замуж. Мужа хотела бы иметь не богатого, но нежного сердцем, так как, по ее убеждению, солидные добродетели чаще встречаются среди бедняков. Ничего не имеет против старого или некрасивого мужа, если будет ей верен и сумеет распорядиться ее капиталом.

Желающие вступить в брак благоволят обращаться в брачную контору Питерса и Таккера, Каир, штат Иллинойс, на имя Одинокой".

- До сих пор все идет хорошо, - сказал я, когда мы состряпали это литературное произведение. - А теперь - где же мы возьмем эту женщину?

Энди смотрит на меня с холодным раздражением.

- Джефф, - говорит он, - я и не знал, что ты такой реалист в искусстве. Ну на что тебе женщина? При чем здесь женщина? Когда ты продаешь подмоченные акции на бирже, разве ты хлопочешь о том, чтобы с них и вправду капала вода? Что общего между брачным объявлением и какой-то женщиной?

- Слушай, - говорю я, - и запомни раз навсегда. Во всех моих незаконных отклонениях от легальной буквы закона я всегда держался того правила, чтобы продаваемый товар был налицо, чтобы его можно было видеть и во всякое время предъявить покупателю. Только таким способом, а также путем тщательного изучения городового устава и расписания поездов мне удавалось избежать столкновения с полицией, даже когда бумажки в пять долларов и сигары оказывалось недостаточно. Так вот, чтобы не провалить нашу затею, мы должны обзавестись симпатичной вдовой - или другим эквивалентным товаром для предъявления клиентам - красивой или безобразной, с наличием или без наличия статей, перечисленных в нашем каталоге. Иначе - камера мирового судьи.

Энди задумывается и отменяет свое первоначальное мнение.

- Ладно, - говорит он, - может быть, и в самом деле тут необходима вдова, на случай, если почтовое или судебное ведомство вздумает сделать ревизию нашей конторы. Но где же мы сыщем такую вдову, что согласится тратить время на брачные шашни, которые заведомо не кончатся браком?

Я ответил ему, что у меня есть на примете именно такая вдова. Старый мой приятель Зики Троттер, - который торговал содовой водой и дергал зубы в палатке на ярмарках, около года назад сделал из своей жены вдову, хлебнув какого-то снадобья от несварения желудка вместо того зелья, которым он имел обыкновение наклюкиваться. Я часто бывал у них в доме и мне казалось, что нам удастся завербовать эту женщину.

До городишка, где она жила, было всего шестьдесят миль и я сейчас же покатил туда поездом и нашел ее на прежнем месте, в том же домике, с теми же подсолнечниками в саду и цыплятами на опрокинутом корыте. Миссис Троттер вполне подходила под наше объявление, если, конечно, не считать пустяков: она была значительно старше, причем не имела ни денег, ни красивой наружности. Но ее можно было легко обработать, вид у нее был не противный, и я был рад, что могу почтить память покойного друга, дав его вдове приличный заработок.

- Благородное ли дело вы затеяли, мистер Питерс? - спросила она, когда я рассказал ей мои планы.

- Миссис Троттер! - воскликнул я. - Мы с Энди Таккером высчитали, что по крайней мере три тысячи мужчин, обитающих в этой безнравственной и обширной стране, попытаются, прочтя объявление в газете, получить вашу прекрасную руку, а вместе с ней и ваши несуществующие деньги и воображаемое ваше поместье. Из этого числа не меньше трех тысяч таких, которые могут предложить вам взамен лишь свое полумертвое тело и ленивые, жадные руки, - презренные прохвосты, неудачники, лодыри, польстившиеся на ваше богатство.

- Мы с Энди, - говорю я, - намерены дать этим социальным паразитам хороший урок. С большим трудом, - говорю я, - мы с Энди отказались от мысли основать корпорацию под названием Великое Моральное и Милосердное Матримониальное Агентство. Ну, теперь вы видите, какая у нас высокая и благородная цель?

- Да, да, - отвечает она, - мне давно бы следовало знать, что вы, мистер Питере, ни на что худое не способны. Но в чем будут заключаться мои обязанности? Неужели мне придется отказывать каждому из этих трех тысяч мерзавцев в отдельности, или мне будет предоставлено право отвергать их гуртом - десятками, дюжинами?

- Ваша должность, миссис Троттер, - говорю я, - будет простой синекурой. Мы поселим вас в номере тихой гостиницы, и никаких забот у вас не будет. Всю переписку с клиентами и вообще все дела по брачному бюро мы с Энди бер€м на себя. Но, конечно, - говорю я, - может случиться, что какой-нибудь пылкий вздыхатель, у которого хватит капитала на железнодорожный билет, приедет в Каир, чтобы лично завоевать ваше сердце... В таком случае вам придется потрудиться самой: собственноручно указать ему на дверь. Платить мы вам будем двадцать пять долларов в неделю и оплата гостиницы за наш счет.

Услышав это, миссис Троттер сказала:

- Через пять минут я готова. Я только возьму пудреницу и оставлю у соседки ключ от парадной двери. Можете считать, что я уже на службе: жалование должно мне идти с этой минуты.

И вот я везу миссис Троттер в Каир. Привез, поместил ее в тихом семейном отеле, подальше от нашей квартиры, чтобы не было никаких подозрений. Потом пошел и рассказал обо всем Энди Таккеру.

- Отлично, - говорит Энди Таккер. - Теперь, когда твоя совесть спокойна, когда у тебя есть и крючок и приманка, давай-ка примемся за рыбную ловлю.

Мы пустили наше объявление по всей этой местности. Одного объявления вполне хватило. Сделай мы рекламу пошире, нам пришлось бы нанять столько клерков и девиц с завивкой перманент, что хруст жевательной резины дошел бы до самого директора почт и телеграфов. Мы положили на имя миссис Троттер две тысячи долларов в банк и чековую книжку дали ей на руки, чтобы она могла показывать ее сомневающимся. Я знал, что она женщина честная и не боялся доверить ей деньги.

Одно это объявление доставило нам уйму работы, по двенадцать часов в сутки мы отвечали на полученные письма.

Поступало их штук сто в день.

Я и не подозревал никогда, что на свете есть столько любящих, но бедных мужчин, которые хотели бы жениться на симпатичной вдове и взвалить на себя бремя забот о ее капитале.

Большинство из них сообщало, что они сидят без гроша, не имеют определенных занятий и что их никто не понимает, и все же, по их словам, у них остались такие большие запасы любви и прочих мужских достоинств, что вдовушка будет счастливейшей женщиной, черпая из этих запасов.

Каждый клиент получал ответ от конторы Питерса и Таккера. Каждому сообщали, что его искреннее, интересное письмо произвело на вдову глубокое впечатление и что она просит написать ей подробнее и приложить, если возможно, фотографию. Питерс и Таккер присовокупляли к сему, что их гонорар за передачу второго письма в прекрасные ручки вдовы выражается в сумме два доллара, каковые деньги и следует приложить к письму.

Теперь вы видите, как прост и красив был наш план. Около девяноста процентов этих благороднейших искателей вдовьей руки раздобыли каким-то манером по два доллара и прислали их нам. Вот и все. Никаких хлопот. Конечно, нам пришлось поработать; мы с Энди даже поворчали немного: легко ли целый день вскрывать конверты и вынимать оттуда доллар за долларом!

Были и такие клиенты, которые являлись лично. Их мы направляли к миссис Троттер, и она разговаривала с ними сама; только трое или четверо вернулись в контору, чтобы попросить у нас денег на обратный путь. Когда начали прибывать письма из наиболее отдаленных районов, мы с Энди стали вынимать из конвертов по двести долларов в день.

Как-то после обеда, когда наша работа была в полном разгаре и я складывал деньги в сигарные ящики: в один ящик по два доллара, в другой - по одному, а Энди насвистывал: "Не для нее венчальный звон", - входит к нам вдруг какой-то маленький шустрый субъект и так шарит глазами по стенам, будто он напал на след пропавшей из музея картины Генсборо. Чуть я увидел его, я почувствовал гордость, потому что наше дело правильное и придраться к нему невозможно.

- У вас сегодня что-то очень много писем, - говорит человечек.

- Идем, - говорю я и беру шляпу. - Мы вас уже давно поджидаем. Я покажу вам наш товар. В добром ли здоровье был Тедди, когда вы уезжали из Вашингтона? *1

Я повел его в гостиницу "Ривервью" и познакомил с миссис Троттер. Потом показал ему банковую книжку, где значились две тысячи долларов, положенных на ее имя.

- Как будто все в порядке, - говорит сыщик.

- Да, - говорю я, - и если вы холостой человек, я позволю вам поговорить с этой дамой. С вас мы не потребуем двух долларов.

- Спасибо, - отвечал он. - Если бы я был холостой, я бы, пожалуй... Счастливо оставаться, мистер Питерс.

К концу трех месяцев у нас набралось что-то около пяти тысяч долларов и мы решили, что пора остановиться: отовсюду на нас сыпались жалобы, да и миссис Троттер устала, - ее одолели поклонники, приходившие лично взглянуть на нее, и, кажется, ей это не очень-то нравилось.

И вот, когда мы веялись за ликвидацию дела, я пошел к миссис Троттер, чтобы уплатить ей жалованье за последнюю неделю, попрощаться с ней и взять у нее чековую книжку на две тысячи долларов, которую мы дали ей на временное хранение.

Вхожу к ней в номер. Вижу: она сидит и плачет, как девочка, которая не хочет идти в школу.

- Ну, ну, - говорю я, - о чем вы плачете? Кто-нибудь обидел вас или вы соскучились по дому?

- Нет, мистер Питерс, - отвечает она. - Я скажу вам всю правду. Вы всегда были другом Зики, и я не скрою от вас ничего. Мистер Питерс, я влюблена. Я влюблена в одного человека, влюблена так сильно, что не могу жить без него. В нем воплотился весь мой идеал, который я лелеяла всю жизнь.

- Так в чем же дело? - говорю я. - Берите его себе на здоровье. Конечно, если ваша любовь взаимная. Испытывает ли он по отношению к вам те особые болезненные чувства, какие вы испытываете по отношению к нему?

- Да, - отвечает она. - Он один из тех джентльменов, которые приходили ко мне по вашему объявлению и потому он не хочет жениться, если я не дам ему двух тысяч. Его имя Уильям Уилкинсон.

Тут она снова в истерику.

- Миссис Троттер, - говорю я ей - нет человека, который более меня уважал бы сердечные чувства женщины. Кроме того, вы были когда-то спутницей жизни одного из моих лучших друзей. Если бы это зависело только от меня, я сказал бы: берите себе эти две тысячи и будьте счастливы с избранником вашего сердца. Мы легко можем отдать вам эти деньги, так как из ваших поклонников мы выкачали больше пяти тысяч. Но, - прибавил я, - я должен посоветоваться с Энди Таккером. Он добрый человек, но делец. Мы пайщики в равной доле. Я поговорю с ним и посмотрю, что мы можем сделать для вас.

Я вернулся к Энди и рассказал ему все, что случилось.

- Так я и знал, - говорит Энди. - Я все время предчувствовал, что должно произойти что-нибудь в этом роде. Нельзя полагаться на женщину в таком предприятии, где затрагиваются сердечные струны.

- Но, Энди, - говорю я, - горько думать, что по нашей вине сердце женщины будет разбито.

- О, конечно, - говорит Энди. - И потому я скажу тебе, Джефф, что я намерен сделать. У тебя всегда был мягкий и нежный характер, я же прозаичен, суховат, подозрителен. Но я готов пойти тебе навстречу. Ступай к миссис Троттер и скажи ей: пусть возьмет из банка эти две тысячи долларов, даст их своему избраннику и будет счастлива.

Я вскакиваю и целых пять минут пожимаю Энди руку, а потом бегу назад к миссис Троттер и сообщаю ей наше решение, и она плачет от радости так же бурно, как только что плакала от горя.

А через два дня мы упаковали свои вещи и приготовились к отъезду из города.

- Не думаешь ли ты, что тебе следовало бы перед отъездом нанести визит миссис Троттер? - спрашиваю я у него. - Она была бы очень рада познакомиться с тобой и выразить тебе свою благодарность.

- Боюсь, что это невозможно, - отвечает Энди. - Как бы нам на поезд не опоздать.

Я в это время как раз надевал на себя наши доллары, упакованные в особый кушак, мы всегда перевозили деньги таким способом, как вдруг Энди вынимает из кармана целую пачку крупных банкнот и просит приобщить их к остальным капиталам.

- Что это такое? - спрашиваю я.

- Это две тысячи от миссис Троттер.

- Как же они попали к тебе?

- Сама мне дала, - отвечает Энди. - Я целый месяц бывал у нее вечерами... по три раза в неделю...

- Так ты и есть Уильям Уилкинсон? - спрашиваю я.

- Был до вчерашнего дня, - отвечает Энди.

------------------------------------------------------------

*1. Теодор (Тедди) Рузвельт - президент Соединенных Штатов в 1901-1909 гг. Говоря о Рузвельте, Питере хотел показать, что ему известна профессия посетителя: это сыщик, прибывший из столицы по поручению властей.

[Elmira]

Well done!

[Сержик]

Thanks, all for you.